Дороже всякого золота
(Кулибин) - Малевинский Юрий Николаевич - Страница 19

— Ты уж, Натонька, мне сегодня чаек с вишневым вареньицем, а то смородиновое надоело.

Или скажет:

— Давненько ватрушки я не едала. Ты, Натонька, большая мастерица, по этой части. На Ильин день тебя навещу. Уж такие новости имею, что и сказать не могу.

Идет слух, что царь Петр Федорович объявился, собрал войско и на Москву выступил. Екатерина-то Лексевна как прознала, что ее супруг, богом данный, воскрес, с головы компрессов не снимает. Оно ведь дело нешуточное, если Петр Федорович со своим войском нагрянет. «А ну-ка, — скажет, — женушка разлюбезная, ступай в монастырскую келью да замоли там перед богом грехи свои тяжкие». Каково ей придется? И еще не сказывала тебе: у царицы Елизаветы Петровны с ее соколом ясным графом Лексеем Григорьевичем Разумовским дочка была. Чистый ангелок — вся в папеньку родимого.

— Где же она теперь? — спросила Наталья.

— Бог ее ведает! Только идет слух, что прозывается она княжной Таракановой и находится в полном здравии. Если докажется, что она внучка Петра, так ей прямая дорога на престол. Только хитрущая Екатерина-то Лексевна. Выманила будто она бумагу у Разумовского после смерти Елизаветы Петровны об их тайном венчании и за то бывшему пастуху графский титул присвоила. Вот ведь времечко-то какое неспокойное наступило. А твой-то муженек райские ворота во дворе построил. Модель, говорят, моста через Неву. Экий головастый у тебя мужик-то. Ты ему скажи, чтобы он поближе к Нарышкину держался. Тот хотя и шут при дворе, а до всяких диковин большой охотник. Да и то тебе открою: времечко Орловых отошло. Теперь у матушки в милости Григорий Александрович. Потемкин. А с Нарышкиным он друг и приятель, потому как оба любят покуражиться.

Иногда во время беседы за чаепитием приходил Иван Петрович.

— А-а-а, Дарья Семеновна! Глубокое вам почтение. Позвольте спросить, на ком был женат по третьему разу племянник двоюродного брата покойной жены Людовика Восьмого?

— А ты не смейся. До Людовиков мне нет никакою дела, пущай на ком хотят женятся, а вот про Григория Потемкина скажу: больно умен, первым стал у Екатерины-то.

— А правду говорят, — подсмеивался Кулибин, — что, когда умерла царица Елизавета Петровна, над Петербургом душа ее с огненным хвостом летала?

— Вам не понять всего этого. То был венец царствия ее на земле.

— А почему тогда не было венца, когда Петр Федорович преставился?

— Потому как он еще на земле не сказал своего слова. Погоди, придет время, и он скажет его.

— За такие слова, матушка, к ответу могут призвать.

— Мой ответ перед богом будет, — сердилась Бородулина и начинала собираться.

А царь Петр Федорович в лице донского казака Емельяна Пугачева действительно собирался сказать свое слово.

И хотя Военная коллегия дала знать о побеге колодника во все форпосты, Пугачев был неуловим. Он был скрыт яицкими казаками, перед которыми объявился императором Петром Третьим, заявив, что слухи о его смерти распустила неверная жена. Пугачев сбросил с себя верблюжий армяк и голубую калмыцкую шапчонку и вырядился по-казацки. Поцеловав протянутую ему Иваном Зарубиным шашку, сказал, что живота не пожалеет, а вернет былую вольность казачеству.

Слух об освободителе летел быстрее, чем на почтовых. Одна за другой сдавались Пугачеву крепости. Начались волнения на Дону и на уральских заводах. В Петербург мчался один гонец за другим. В Военной коллегии забеспокоились.

А в мастерских академии работали. Ежедневно Иван Петрович делал пометки в журнале. Например, такого содержания: «Для географического департамента две геометрические готовальни вновь делаются, да к двум старым готовальням в помянутый же департамент ко одной приделывается простой и переносный циркуль с вкладным пером, а в другой приделан волосной циркуль». «Был изготовлен термометр, который мог показывать перемену теплоты и стужи в атмосфере по реомюрову и делилеву размеру градусы и разделенные на 60 частей каждый градус, минуты, в циферблате разными стрелами через привод в комнате подобно часам».

Из записей в журнале мы видим, какие сложные приборы приходилось изготовлять Ивану Петровичу со своими учениками.

Иван Шерстневский был принят в мастерские. Не отходил от Кулибина тихий, исполнительный Василий Воробьев по прозвищу Воробушек. А рядом Захарка Воронин, одолевающий вопросами.

— Из чего делается кронглас?

— Из калия и кальция. Это линзы с небольшим преломлением.

— А флинтглас?

— В этом стекле содержится свинец, способствующий большому преломлению.

— Понятно. А что такое сферическая аберрация?

— То, что ухудшает изображение в микроскопе.

— Почему?

Приходилось объяснять подробно. Захарка, не моргнув, слушал. И задавал новые вопросы.

— А что такое электрофор?

— Скоро увидишь, — за Ивана Петровича отвечал Шерстневский. — Учитель, мы определили, какие пойдут материалы и сколько?

— Пиши. Сто шестьдесят фунтов смолы.

Шерстневский даже присвистнул.

— Ого! Не много?..

— Как бы не было мало. Воска половины хватит: 80 фунтов. Сурьмы 10 фунтов.

— Десять, так десять. И так целое разорение академии.

Это говорил Шерстневский оттого, что начальство все снижало и снижало расходы на мастерские. Иван Петрович из-за скудности средств экономил где только мог. Но этот электрофор должен быть исполином. Предполагалось показывать его Екатерине во дворце. А главное — он был нужен ученым.

Когда свою идею Иван Петрович высказал профессору Крафту, тот обнял механика:

— Такого нет ни в одной стране мира.

Эти слова часто употребляли ученые, и Ивану Петровичу всегда хотелось сказать им: «Зачем делать то, что уже есть?» Этот принцип Кулибин сохранил на всю жизнь.

— А вдруг электрофор не будет метать молнии? — подзадоривал Шерстневский.

— Молний не будет, — отвечал Иван Петрович, — но искры полетят.

— Спалим весь дворец.

— Не спалим… Есть у меня желание сделать фейерверки без дыму и пороха.

— Огонь без огня?

— Хотя бы и так…

— Огонь без огня не бывает, — рассудил Захарка.

— Бывает, Захар. Когда солнце садится, полыхает в окнах дворцов зарево или нет?

— Так это солнце отсвечивается!

— Верно — «отсвечивается». Вот и у нас будет «отсвечиваться» фейерверк без дыму и пороху.

После настольных и карманных электрических машин Иван Петрович ясно представлял, каким будет огромный прибор для концентрации электрических зарядов. Его размеры были такие, что даже у Крафта округлились глаза; девять футов в длину и четыре с половиной в ширину. Две металлические пластины составляли основу прибора. Одна пластина, покрытая слоем смолы, воска и сурьмы, должна была электролизоваться мехом и передавать заряды путем индукции на вторую пластину.

Впоследствии Крафт напишет на страницах «Комментарий Академии наук»: «Эта машина дала мне желанную возможность тщательнее исследовать природу особой электрической силы и связанных с нею явлений».

…За глаза Льва Александровича Нарышкина звали шутом гороховым. Имея изрядные поместья в центральной России и славную дворянскую фамилию, этот добродушный чудак жил на широкую ногу. Хозяйство его не интересовало, так как нужды в деньгах у него не было. И если управляющий в недородный год предлагал продать лес на корню, Лев Александрович удивленно вскидывал брови:

— А что, голубчик, разве он у нас последний?

Топор гулял по соснам и елям, а добрый барин задавал в столице пиры. При Петре III Лев Александрович приблизился ко двору и стал его душою. Потеряв покровителя, Нарышкин не пал духом. Шуты — это не государственные деятели, для них всегда найдется место при любом монархе. Вельможа не жалел комплиментов во славу царицы. И Екатерина Алексеевна скоро стала питать симпатию к безобидному толстяку. Тогда он удвоил усердие. Один только пикник в честь царицы стоил ему 300 тысяч рублей. Но что для него деньги? Главное, чтобы матушка осталась довольна его выдумкой и изобретательностью. Он уже готовился дать еще более грандиозный бал под Петергофом, как случился неприятный казус. За большие деньги купил он за границей игрушку-автомат. Это была кукла в виде греческого мудреца. Она могла перебирать карты, двигать шашки и считать деньги. Нарышкин приказал театральному механику Бригонцию сию куклу перевезти в загородный дом и усадить ее там за столом. Итальянец разобрал автомат, но когда привез, то никак не мог собрать. Бился, бился, да так и пришел с повинной головой к вельможе. Опечалился Лев Александрович. Прогнал в сердцах заморского механика, повалился на диван: «Чем же я теперь матушку ублажать буду?» Долго так лежал, потом вызвал слугу: