Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 31

...И так мы в конце концов подняли стены примерно на полметра. На этом остановились, и дом стоял примерно лет 10 без продолжения. Потому что у нас опять начался денежный прорыв...

Пошли грозные предупреждения: "Вами просрочен срок строительства. Предлагаем явиться..." И я ходил, и мне давали пролонгацию. Такая волынка текла много лет, пока я не стал зарабатывать гроши, и тогда уже, по истечении десятилетнего срока, опять возобновили... Уже сад плодоносил, яблоки нам давал. Мы обжили хорошо этот участок и только после этого начали потихоньку двигать опять стройку. Я переводами стал заниматься (украинских советских писателей я легко переводил, а казахских и башкирских - по подстрочникам с Наталкой вместе трудились). Подзаработали кое-что. И снова взялись за строительство.

(Жена. Летом работа шла весело. Дети уже взрослые: девочки студентки, старшая - замужем. Иван - старшеклассник. Помню, бетонировали плиту под предполагаемый санузел. Я с дочкой Леной - у бетономешалки, Маша, младшая, крутит лебедку, тащит по "железной дороге" шайки с бетоном, Люба с вибратором - уплотняет разлитый отцом и Ваней бетон. Иван был постоянным третьим членом нашей стройбригады. Очень ответственно возводил стены. Был с ним его друг и одноклассник Витя Пясецкий. Он как бы стал членом нашей семьи и немало приложил труда к стройке и тогда, и потом, уже когда дело это перешло к окончившему курс архитектуры нашему сыну.)

Этот дом, я вам скажу, несет в себе такие овеществленные следы доброго отношения к нам со стороны людей. Здесь кирпич в основном укладывали я, жена моя и Ванька, подросший к тому времени тоже. Не было года, чтобы не приходили сюда люди интеллигентных профессий, которые приезжали к нам пожить на 10-15 дней, и, постояв, глядя, как мы строим, - и что же я-то стою, - принимались класть кирпич. Вот здесь молодой доктор Витя Пясецкий, он строил на втором этаже стену. Преподаватель Института им. Крупской, педагогического, строил тут. "Дядик Борик" строил... Много разных людей принимали участие, и вот получился таким образом этот замок, который пришел ко мне в руки, это владение, вот таким каким-то полуфантастическим путем. И теперь мы в нем живем.

Глава 26

"ОРГАНЫ" НЕ ДРЕМЛЮТ

Рассказывая, как мы строили дом на Волге, я увлекся и махнул вперед... Это потом уже, когда сел писать свой новый роман ("Белые одежды"), смог я в своем загородном кабинете наслаждаться у распахнутого окна сосновым духом. А пока мы с Наталкой и Ванькой продолжали поднимать кирпичную кладку, а за мной между тем продолжало приглядывать недремлющее око. Появился у меня, можно сказать, ангел-хранитель от КГБ - Михаил Иванович Бардин, мил человек. О его появлении предупредил звонок из правления Союза писателей. И вот он, такой - волосы реденькие с рыжизной, уши торчат вроде как ручки кастрюли. Впрочем, его портрет есть в "Белых одеждах" - Свешников с него списан: внешний вид. И пошло... Заходил Бардин время от времени, по своему, видно, графику. Пьем чаи, ведем разговоры такие, вокруг да около, с подходцем. Наталка даже пироги иной раз печет с капустой, его любимые. В общем, чувствовался защищенный тыл: моя милиция, так сказать, меня бережет.

Проходит какое-то время, - приносит мне книжку Даниэля "День открытых убийств" - "Почитайте". Через несколько дней заходит: "Ну как, мол, вам это произведение?" - "Не понравилось", - отвечаю чистосердечно. Он оживился: почувствовал, леска вроде дернулась. "Вот, - говорит, - выступите на суде (в те дни намечалось растерзание Даниэля советским судом), выскажите ваше мнение". - "Ну нет, - думаю, - дудки. Тащи, тащи леску, посмот-рим, что вытащишь". И говорю: "Уважаемый Михаил Иванович, выступить никак не могу". - "Что такое? Вам же не понравилось!" - "Не могу. Чтобы написать такое, дойти до того, чтобы это все вылить... Это непросто... Человек, должно быть, много перечувствовал, на своей шкуре пережил. А мне ничего про этого писателя неизвестно".

Бардин, надо отдать ему справедливость, не стал настаивать. Он ни разу в подобных случаях не нажимал. Обошлось, и продолжал, по графику, ходить.

Был еще случай. Это когда Пастернака исключали из союза нашего писательского. Михаил Иванович осторожно так намекнул: "Пастернак на вас, Владимир Дмитриевич, наябедничал: почему, мол, Дудинцева не трогаете? Он ведь раньше меня во всех странах свой роман напечатал!" Не помню, что я ответил Бардину. А вот писатель один... (не хочется называть имя бедняги, расстроится). Приходил ко мне писатель такой, специально приходил "помочь" мне подготовить свое выступление на Пленуме. И, как у таких уполномоченных водится, приступил с приговоркой, всегда одной и той же: "Старик, ум хорошо, а два - лучше". Я тогда сказал, что выступлю. Отчего же, мол, не выступить? То-то будет случай отвесить Суркову публично. Скажу: вот вы тут изощряетесь в клевете на писателей. И по мне прошлись хорошо, и не раз. Родину защищаете от врага. А я тут, перед вами, да что тут говорить, у меня, между прочим, отверстий от ран больше, чем у вас естественных отверстий. Что-то в этом роде наговорил. И в самом деле записался на выступление. Но, когда дошла до меня очередь, председательствующий предложил закрыть прения, хоть публика и кричала: "Дать Дудинцеву слово!" Видно, мой друг писатель доложил, как я хочу выступить.

Но о Бардине. С ним у меня знакомство закончилось внезапно, как обрезали. Дело было так. Нас с женой, как раз в период, когда меня всячески поносили с легкой руки начальства, часто стали приглашать на приемы в иностранные посольства. И вот однажды, после приема в шведс-ком посольстве, Ганс Бьоркегрен предложил подвезти нас с женой до дома на своей машине. Едем. Ганс наблюдает в зеркало заднего обзора и вдруг говорит: "За нами хвост". Во двор заезжать не стали. Решили уточнить, за кем хвост: за ним или за нами. Оказалось - второе. Не успели мы войти в подъезд, как запыхавшаяся пара граждан, оттолкнув нас, промчалась вверх, обгоняя лифт, только икры засверкали. А я, не будь дурак, захлопнув дверь, изящно так приподнял ножом скобу, которой прикрыта была щель для писем. Вижу, один уже у двери и манит пальцем второго. О чем-то пошептались, записали номер квартиры. А внизу, на лавочке у подъезда, уже наш передовой отряд - наши детки уселись между старушками. Оказывается, те двое, как спустились, стали расспрашивать, кто и как тут живет, в такой-то квартире.

И вот я, раздосадованный таким попранием моих прав гражданина, звоню Михаилу Ивано-вичу - номер телефона он дал на всякий случай. "За кого вы там у себя меня принимаете? - гневаюсь. - Нельзя же так топорно", - слегка ехидничаю. Михаил Иванович возмутился: "Это не наше ведомство, у нас так не работают. Я сделаю заявление". На том и кончился мой контакт с Бардиным, и если и велась дальше слежка, то действовали не так, не топорно. Больше я ничего подобного не замечал.

Был в Союзе писателей представитель от КГБ, общий для всех. Поставлен следить за моральным нашим обликом. Всем нам известный Ильин, полковник КГБ. Но это совсем другой - и по внешнему облику, и по своим, внутри себя поставленным, задачам. Он скорее следил за справедливым отношением к нам, писателям, и не считал в уме наши промахи. Во всяком случае, таким я его воспринимал. Он жил напротив моего дома, в том же дворе. Я с ним гуливал вечерами, беседовали. В основном говорил он, а я слушал. Ильин отсидел срок. Многие дорогие мне черты моего Свешникова из "Белых одежд", к которым, кстати, так недоверчивы читатели - не бывает, говорят таких справедливых, а тем более самоотверженных кагэбистов, - эти черты дал мне полковник КГБ Ильин. Даже фотография, которая у Свешникова висит на стене фотография с молодыми красноармейцами на коновязи у Кремля, а сзади виден Владимир Ильич, - ее я видел на стене в квартире Ильина. Так что я ничего не выдумывал, не из башки брал; ловил факты, которые мне преподносила время от времени жизнь. Может быть, именно поэтому варилось мое произведение так долго. Между прочим, моя единственная в те времена поездка за границу (в ФРГ) состоялась благодаря рекомендации Ильина. Вот так, не сочинил я кагэбиста Свешникова. Нет, были и "в органах" люди, думающие и сострадающие.