Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 23

Прихожу я туда... там бюро пропусков, страшное такое... мне моментально выписывают пропуск какой-то цветной - то ли голубой, то ли розовый... я уже не помню. Как и первая бумага, он был похож на билет в Большой театр. И тоже там - контроль. Я беру, иду... через несколько кордонов часовых. Одни надрывают у меня контроль, другие просто читают, сличают с какими-то своими материалами, третьи отрывают совсем. Дальше - я попадаю в лифт, поднимаюсь, не помню на какой этаж. Выйдя из лифта, я, помню, очень удивился - этаж был, допустим, четвертый, а комната - 800 какая-то. Вот такая интересная вещь. Я тотчас смекаю: видно столько же этажей от нулевого вниз идет. Иду дальше, выхожу на лестницу и вижу: вниз грандиозный колодец, и там переходы и много лестничных площадок, и все они закрыты сетками. Если я выброшусь в лестничную клетку, захочу покончить самоубийством, - эти сетки меня подхватят... И вот, наконец, я вхожу в коридор и вижу там множество дверей и множество стульев - все по одной стороне - я вижу только затылки смотрящих в одну сторону людей. И конвоир ведет какого-то человека... Мучнисто-белое лицо, стриженая голова и какая-то полоса-тая на нем пижама. Открывает дверь... и оттуда доносится: тюрьма, тюрьма... - как сейчас помню - по телефону кто-то спрашивает: алло, тюрьма?... Ну вот, пришел я, сел, как все, стал ждать. Через некоторое время меня вызвали.

Допрашивали меня два следователя... Я вот к чему клоню... Каков я был тогда... Работало подсознание - сознание еще не включилось. Из чего я такой вывод делаю? Они допрашивают меня, навязывают какую-то свою версию об одном из студентов. А я говорю: этого не было. Они опять нажимают - тогда я им делаю замечание: товарищи, уголовно-процессуальный кодекс, статья такая-то строго-настрого запрещает вам подобным образом формировать показания свидетелей! Вы должны вот так-то и так-то... как требует закон, допрашивать меня и фиксиро-вать показания. Они - ха-ха-ха! Это "ха-ха-ха" меня поразило. Как они покатились, хохот такой! - Что еще твой закон говорит?.. И начали на машинке стучать мои показания. И я опять говорю: товарищи, ведь закон такой-то, разъяснение такое-то ... - а я учился неплохо. И преподавали профессора, еще не посаженные... Еще плохо было, так сказать, изолировано римское право от нашего сознания. И кое-что мы все же почитывали - это даже приветствовалось, - кое-что из юридической литературы, классической.

(Жена. Да и у нас, на Географическом, в университете, так практиковалось. Например: "Читайте Ога, французского геолога, читайте, но критически".)

Так вот, я говорю: вы воспроизводите механическим путем, а это строго-настрого... это страшное нарушение процесса!.. - Ха-ха-ха! Какой, скажи скорей... какой закон?... скорей... а то не могу!.. Вот такие вещи... Потом один из них меня стукнул по затылку. Я задумался, голову опустил... Тогда другой ребром ладони снизу вверх: "Чего нос повесил?"

Так меня долго расспрашивали - целый день. Но отпустили. Почему - до сих пор не понимаю. Чем-то я им не подошел...

В связи с этим - один эпизод... Через неделю-другую после допросов иду по коридору в перемену между лекциями. Навстречу мне - студент Чеховский. Идет - иссера-бледный, как из-под земли вылез. Он пропадал где-то, не бывал на лекциях некоторое время.

- Дудинцев, здорово! Ты на свободе?

- А где же я должен быть?

- Тебя же забрали, ты же главарь группы... Мне протокол показывали... твоя подпись... я же знаю, ты заметки в стенгазету подписывал...

Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Звонок. Расходимся на лекции. На перемене опять Чеховский: "А, Дудинцев, ты не в тюрьме?" Начисто забыл о предыдущем разговоре. И так несколько раз. Его память осталась там, откуда он вернулся...

Теперь, через много лет, я порой задумываюсь о том, что этот студент для меня фактически сыграл роль судьбы. Ведь ясно, что могло случиться, если бы Чеховский не выдержал побоев и дал против меня показания. Вот мы часто рассуждаем о чести, о предательстве. Но эти рассуждения отвлеченные, теоретические. Иногда я спрашиваю себя: многие ли смогли бы подтвердить свои благородные убеждения, находясь в руках палача... Не знаю... Но с одним таким человеком я был знаком.

Глава 20

ВТОРОЙ ВИЗИТ В КГБ

И вот, снова вызов в КГБ. То был 37 год, а теперь - 58-й. Как я уже рассказывал, Никита Сергеевич и так и сяк склонял мое имя на III съезде писателей. И, в противовес нарушителю спокойствия Дудинцеву, с удовлетворением отмечал, что есть у него, на кого опереться. "Мои автоматчики" - так называл он писателей, таких, как Алексей Сурков, Василий Смирнов, Софронов, Кочетов и еще, и еще...

"Автоматчики" существовали и в другой, неписательской, среде. Те особенно стояли "начеку". И вот меня вызывают в КГБ... Зачем? Видимо, свыше поступило указание припугнуть, чтобы не больно распускал язык. Чтобы немножечко...

Меня приглашали два раза. С утра до ночи торчал в Комитете... Должен сказать, что, когда в студенческие годы меня таскали в НКВД, мне там дали подписать листочек - обязательство ничего не разглашать из того, что происходит со мной в стенах этого учреждения. В противном случае я буду нести ответственность - по какому закону - не сказано. Я подписался. Но когда меня вызвали вторично, я был уже тертый калач и никакой листочек никому не подписывал. Я так подумал: уже был XX съезд, и всякие эксцессы осуждены. К тому же и Берии уже нет. Пора обществу опомниться и перестать с этой организацией сотрудничать на предмет самоуничтоже-ния. Ведь что было? Люди, попадавшие на допрос и иногда получавшие, вот, в моем лице, по физиономии, а может быть, и еще хуже, они потом хранили гробовое молчание. Они соучаство-вали со своими палачами! Вот какое дело... Такая странная, крайняя степень подавления человеческой личности.

Я тогда подумал - такой был у меня ход мысли, - надо, наоборот, привлечь как можно большее количество людей, так сказать, поставить в известность. И когда я вернулся с допроса в первый день, я тотчас же пустился по всем квартирам своих друзей. И всех об этом известил. И когда я снова уходил на следующий день, мы с женой договорились: если я до такого-то часа ей не позвоню, - она тут же начнет извещать друзей, что я исчез.

Но я еще не рассказал о первом дне. Там меня допрашивал генерал, как две капли похожий на моего Ассикритова в "Белых одеждах". Он и послужил мне моделью. В первый день допра-шивал по поводу одного из многочисленных моих визитеров - ко мне много приходило людей. Пытался вызвать меня на беседу об изъянах нашей системы. О недостатках главных персон. В частности, Хрущева. И я, уже до некоторой степени будучи человеком-чертом, я громко и подчеркнуто давал отпор. Он меня спрашивает, генерал, и вдруг говорит: "Вы вот такого знаете человека?" - и фамилию называет. Вроде бы Чариков - не помню точно.

- Не знаю, ко мне многие ходят. Всех не упомнишь.

Показывает фотографию: в фас и в профиль, как арестованного снимают. И это в то самое время - 58 год, - когда Хрущев сказал: у нас заключенных нет.

Я опять не узнаю. Он мне - примету:

- Безрукий, помните?

Мгновенно сверкнуло в памяти: безрукий преподаватель общественных наук в консерва-тории. Его привела учительница музыки, студентка консерватории, мою дочку Машу учила.

- Да, вспоминаю, приходил, даже чай пил.

- Вот как? Интересно, - пронзительно смотрит на меня генерал и показывает мне протокол допроса этого самого, что ли, Чарикова, где тот признается, не помню уже, в каких словах, но смысл: он, Чариков, нашел общий язык с Дудинцевым в критике нашей общественно-политической жизни. Вот так.

Я в недоумении. Ничего подобного не было! Тогда генерал делает вокруг моей головы какие-то пассы, накладывает пятерню мне на темя и впивается взглядом: глаза в глаза. Какое чудное мгновенье! Мой писательский мозг фиксирует и отправляет в закрома памяти всю картину. А на поверхности я спокойно говорю:

- Напрасно вы так, ведь я не мальчик. И на войне побывал...