Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 13

В Пушкинском музее есть скульптура раба. Работы Микеланджело. Удивительная вещь! Можно смотреть часами. Человек, у которого что-то сломалось внутри. Его ударь, плюнь в лицо - будет молчать. Возьми у него роман, заключи договор с десятками издательств и скажи при этом: "Владимир Дмитриевич, вы же теперь с нами не будете здороваться. Вы теперь станете страшным богачом. Купите себе "мерседес". Будете получать громадные деньги за границей. Кушайте конфетки, Владимир Дмитриевич, пейте чай с лимончиком..." И я, значит, эти конфеты ел. Вот так с этим рабом можно обращаться, а потом выгнать его пинком, ни шиша не дать, и он будет молчать. Иногда, тяжело задумываюсь, сам себе кажусь похожим на такого раба. Я никогда не протестовал, не кричал, не требовал, но, правда, как-нибудь все же скажу, чем я от раба отличался.

(Жена. В "Межкнигу" В. Д. приглашали не один раз. Первый визит - 9 февраля 1957 года. В этот визит была общая договоренность о благоприятном (по словам Змеула) для автора сотрудничестве с "Межкнигой". К приходу писателя было уже заготовлено письмо, в котором права на заключение иностранных договоров и на защиту своих интересов автор препоручал "Межкниге". Иначе В. Д. поступить не мог: других путей для него тогда просто не было. Через несколько дней Дудинцев подписал бумагу о передаче своих прав через "Международную книгу" французскому агентству "Ажанс литерер артистик паризьен". Это коммунистическое агентство возглавлял в то время Жорж Сориа. Таким образом, агентство получало все права на издание романа независимо от того, в какой стране он издавался. Автора, конечно, заверили, что его интересы будут соблюдены. Владимира Дмитриевича в первую очередь заботила добросовестность перевода.

В. Д. приглашали к Змеулу еще несколько раз, когда возникали трудности в связи с письмом от какого-то иностранного издателя. Всех этих издателей В. Д. с помощью Змеула отсылал к агентству "Ажанс литерер". От себя добавлял, что настаивает на высоком качестве и объективности перевода как на непременном условии издания.)

Итак, я подписывал доверенность, в которой поручал "Международной книге" получать для меня деньги, заключать договоры, подписывать от моего имени документы. А он мне: "Кушайте, вот еще возьмите, подпишите". Заготовили все бумаги, я ему их все подписал. Попрощался. Ох, какой я был ребенок! Как я всем этим товарищам, что Прокофьев, что Михалков, что вот этот Змеул... Мне не так уж мало было лет - 35. А я, как дитя, - смотрел с доверием и симпатией.

А договоров было с шестьюдесятью издательствами. Вот так...

Понимал ли я, что этот Змеул меня объегоривал и обманывал, что он обманывать людей привык? И что он раб. Потому, что раб может быть двух видов: человек, которым помыкают, - раб, и человек, который помыкает, тоже может быть рабом, только там знак "плюс", а здесь - "минус". Но, в общем, это одно и то же: и тот и другой - рабы. Если человек не раб, он не может переносить, чтобы им помыкали, но он и не может помыкать другим человеком. Потому что помыкать человеком - это так же тяжело, как переносить побои и плевки в лицо. Это тоже нужно быть какой-то сверхсволочью, чтобы плевать другому в лицо. Два сапога - пара. Оба - рабы. Я, конечно, не догадывался о его сущности, пожал ему руку и вышел в предлинный коридор "Международной книги", пошел по мягкой дорожке. И вдруг чувствую - рядом со мной появился человек. И идет вроде как в ногу, задевая меня локтем, по этой дорожке. Рядом со мной идет. Думаю, неспроста он идет, не отстает и не обгоняет. И вдруг он говорит вполголо-са: "Вы Владимир Дмитриевич?" - "Да". - "Вы были у Змеула?" - "Да-да". - "Вы что, подписали поручение?" - "Да, подписал". "Отдали роман ему?" - "Да, отдал". - "Так вы же ни копейки не получите от них. Они же будут ваш роман продавать в Америке, в Англии, в ФРГ". И я... Еще надо проанализировать, почему я так ответил. Я сказал: "Меня не интересует вся эта валюта. Я приходил сюда вовсе не для того, чтобы продавать свой роман издателям за границу. Компетентные товарищи знают, можно или нет, нужно или нет. И пожалуйста, если вы пытаетесь вызвать у меня сожаление по поводу каких-то сребреников, которые я, может быть, потерял, то вы глубоко ошибаетесь", - и он сейчас же исчез за какой-то дверью.

А ведь это был доброжелатель, первая ласточка. Всю мою жизнь с момента, как у меня вышел "Не хлебом единым", у меня - потом я уже научился этих людей ценить - у меня появляются друзья, которые с огромным риском для себя в нужную минуту приходят мне на помощь. И это просто чудесное явление, и когда-нибудь я буду писать об этом книгу.

...Отреагировал я на это первое предупреждение вроде бы с недоверием, но след остался. После встречи со многими такими же доброжелателями у меня все эти следы, вместе взятые, сформировались в чувство контакта с народом. Прямо ощущение: множество невидимых рук подхватывают, не дают упасть. Тот первый доброжелатель жил среди чиновников. Человек, который в этой жидкости, как фотоматериал, проявлялся и фиксировался. Но в то время я был бдителен. С одной стороны, во мне проявилась бдительность, которая, оказывается, все время была у меня в состоянии готовности. А во-вторых, во мне проявился пионер с красным галстуком, враждебный к сребреникам, протягиваемым из-за рубежа. Получилось так, что "Международная книга" могла обманывать этого несчастного пионера десять лет. В то время, когда я эти десять лет жил на бобах - со всеми своими детьми.

Глава 11

МИЛЬГРАМ И ЛЮБКА

Отдельным рассказом хочу я выделить подлый выпад, настигший меня с неожиданной стороны, и очень болезненной.

Вернулся я из Ленинграда. Доходы кончились. Расходы продолжались. Дети ходят в школу. И старшая моя дочь Любка - а она уже была в девятом классе, - сидит себе моя Любка за партой и не чует над собой беды. У них был учитель истории по фамилии Мильграм...

Пусть знают эту фамилию вовеки! Пусть это мое оглашение послужит наукой другим мильграмам в потенции.

Потом он стал директором школы и школьным бюрократом. А пока он учитель. Учитель! Никто не стоял над ним ни с дубиной, ни с хлыстом. Никто не приказывал меня, как говорится, "пилатить". Тем более что Н. С. Хрущев уже сказал: "Лежачего не бьют" - обо мне. Уже пожалел. Так вот. Этот учитель истории Мильграм открывает школьный журнал: "Ну, кто у нас будет сегодня отвечать?" Пробегает глазами список. И видит там - Дудинцева Люба. "А, Дудинцева! Интересная фамилия, такая замечательная. Ты, случайно, не дочка этого писателя?" - "Да, я дочка". И школьники поддакивают: да, да. Любка встает. "Ага, это того, который очернил... который продался за рубеж, который льет воду на мельницу..." Я сейчас это воспро-извожу неточно. Но смысл был такой. Он встает и начинает ходить по классу и рассказывать ученикам и бедной моей Любке, кто я такой.

Там в его словах звучала вся гадость, которой наполнял свои подвалы в "Литературной газете" Софронов - ему к этому времени уже приснились страшные сны какие-то про меня. Он напечатал несколько подвалов в "ЛГ" под названием: какие-то сны - то ли в летнюю ночь, то ли Веры Павловны. И Грибачев дорогой поливал меня в той же газете таким соусом, что вот он-де по Америке ездит и везде видит, как я, Дудинцев, с помощью своего романа постоянно изменяю Родине. Это все Мильграм высказывает. Прочитал, значит. Видно, человек интересу-ется литературным процессом. И вот, пожалуйста, все это учитель моей Любке говорит. А она - молодец! Она стоит, и так, как дети умеют, как иногда своим родителям... а тут я благослов-ляю... она так головой тряхнет и говорит: "А вот и нет!" Он не отстает, он опять говорит. А она опять так головой, вниз так тряхнет и говорит: "А вот и нет!" Ну, замечательно! А главное, что ее поддерживал весь класс. Они многое уже понимали. И ко мне приходили некоторые ребята для беседы.

Пусть знают эту историю молодые поколения будущего! И да станет эта фамилия инстру-ментом формирования душ! Чтобы история не допустила в будущем повторения таких эпизодов.