Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 59

Стало известно, проваливаются планы и у других. В Театральном сквере, невдалеке от дома, где жил гаулейтер, арестовали десантников. В офицерской форме, русоволосые, молодые, они независимо прогуливались по аллеям вдоль улицы, но автоматы у них висели на правом плече, дулами вниз, как немцы не носят. Жану, возглавлявшему в подпольном горкоме отдел по борьбе с агентами СД и оккупационными чиновниками, удалось заминировать построенную для выступления гаулейтера трибуну, в Смолевичах, но митинг сорвался — фон Кубе по каким-то причинам не приехал. В драматическом же театре, напротив, подложенная мина взорвалась раньше, чем там появился гаулейтер…

И все-таки капля долбит камень: Марии удалось наткнуться на работника кинотеатра «Новости» Николая Похлебаева.

Встреча с ним произошла в кинозале, на дневном сеансе. Зрителей было мало. Похлебаев, которому показали Марию, пробрался к ней и сел через одно свободное место. Потом, как было и условлено, оборвалась лента, и это дало им возможность выйти из зала вместе.

Сидя за кривым скрипучим столом в заваленной рекламным хламом каморке, Мария рассмотрела Похлебаева, хорошо одетого, уже без следов когда-то пережитых в госпитале страданий.

— Мне говорили, что вы знакомы с горничной Кубе, — все же доверилась она какому-то острому, как натянутая струна, чувству. — Это правда?

— Я дружу с ее сестрой, — приподнял тот бровь, и у Марии отлегло от сердца: он догадывался, зачем она здесь, и сам прощупывал ее, иначе ответил бы проще — не отделил бы себя от горничной, а просто кивнул бы или сказал: «Да, знаком. А что?» И действительно, прищурившись, чтобы пригасить блеск быстрых глаз, он добавил — Я просил бы, если можно, представить меня вашему командованию…

Под Вишневкой, где размещался самый опасный в этих местах гарнизон, их остановил патруль. Но помог вид Похлебаева — берет, коверкотовый костюм, немецкий плащ, перекинутый через руку, — их пропустили. И вот когда шли дальше по полевой малоезженой дороге среди ржи, Похлебаев вдруг растрогался:

— Я очень благодарен вам, Мария! Вы дали мне возможность вырваться на прямую, как говорят спортсмены. И мне хочется сказать вам: «Благословенна ты, и благословен плод жизни твоей». Откуда берутся у вас силы?

— От вас, видимо… — не пожелала говорить об этом Мария.

Она ожидала — Похлебаев засмеется, но он помрачнел, понурился. А затем вдруг побледнел ото лба и висков, как бледнеют люди, которые в чем-то клянутся.

— Самое обидное — умереть за здорово живешь, — сказал он с нажимом, — Особенно если тебе еще надо кое-что доказать. Но, действуя на свой страх и риск, я готовил себя и к этому самому плохому…

Он остановился, но поглядел не на Марию, а вдаль, где на золотистое ржаное раздолье опускалась синева.

— Словом, я отдаю себя в ваше распоряжение. В полное, Мария, распоряжение и рад этому! — И все-таки не сдержался: — Но не лучше ли мне самому взорвать кинозал при каком-нибудь торжественном просмотре? Я ведь все-таки мужчина!

Мария поправила густые волосы, выбивавшиеся из-под платка, задумалась. Прочертила носком туфли дорожку на пыльной земле.

— Спасибо. Вы сообразительный… Но мину замедленного действия у вас не используешь. А значит, придется жертвовать вами. Да много ли «за», что повезет? Пускай это останется на крайний случай. А сейчас Мазаник…

Минуло несколько дней напрасного ожидания. Но когда начало уже казаться — нужны какие-то срочные меры, — Похлебаев через связную, кассиршу частной часовой мастерской, передал: приказ выполнен, в девять утра Марию будут ждать у входа в парк Горького.

От Елены Мазаник у Марии осталось двойственное впечатление. Кокетливое платье, чужая прическа со старательно уложенными буклями, золотой медальон на шее. Вместе с этим еще молодое, приятное, грустное лицо, усталые, неспокойные руки. Чувствовалось: она обдумала свою тактику — решила вести себя неопределенно, так, чтобы потом выйти сухой из воды.

— Вы имеете ко мне конкретное предложение? — спросила она, когда Похлебаев с сестрой ушли.

— Да. Я предлагаю вам уничтожить рейхскомиссара, — просто сказала Мария. — Покарать его за кровь людей и преступления против человечности.

— Вы серьезно?

— Совершенно. Правда, это в случае, если вы имеете намерение остаться честной.

— Ну, моя честь пусть вас не беспокоит, — надулась собеседница. — Вас кто-нибудь уполномочил говорить со мной?

Она перепроверяла Похлебаева! И это тогда, когда сама, как передавали, стремилась искать подпольщиков. С чего бы это? Понимает: она может ошибиться только раз? А возможно, привередничает, выбирает, присматривается — мне, мол, никогда не поздно? Пришла к заключению: действовать будет лишь наверняка? Или вообще из тех натур, которые принимают решения в самый последний момент и накануне стараются не думать, куда повернут события завтра, ибо так легче?

— Его, Галя, все равно покарают, — более мягко сказала Мария. — Есть высшая справедливость, которой нельзя пренебрегать. Он преступник. Да и самой тебе это нужно не меньше, чем нам.

Тон, терпеливость Марии и то, что она назвала ее Галей, как звали ее в семье, понравились Мазаник, не дали обостриться разговору.

— Ко мне уже обращались с подобными предложениями, — призналась она. — Пугали, предлагали деньги… Я даже намеревалась сообщить об этом гаулейтеру…

— Чтобы вас и ваш дом взяли под особый надзор?

— Нет. Чтобы меня не проверяли так глупо…

— Похлебаев, Галя, говорил мне, что до войны ЦСУ выдало инструкцию, согласно которой автомобили без шин считаются исправными. А вот когда у них нет аккумуляторов, неисправными…

На этот раз Мария направилась в отряд с сестрой Мазаник, решительной женщиной, которая старалась молчать и то и дело хмурилась.

Мария знала: она вдова, работает посудомойкою в столовой, имеет детей, которые живут в пригородной деревне. Видя, как та морщится и хватается за борта, когда кузов грузовика, на котором посчастливилось подъехать до Паперни, подбрасывает на ухабах, жалея ее, Мария, как только соскочили на землю и отряхнули с одежды пыль, положила ей руку на плечо.

— Все будет хорошо, Валя. Не переживай. Свекровь и детей твоих вывезли… Да и вообще, если хочешь быть смелой, будь смелой до конца. Так лучше.

…В город они возвращались поодиночке — сперва Валентина, а назавтра, другим маршрутом, Мария.

Мария шла одна по пыльной дороге, глядела на небо, на усталое августовское поле и опять, опять перебирала, оценивала все в голове. Решительность делала ее прозорливой. И как ни прикидывала, наиболее надежным казался план с миной, о котором она раньше намекнула Похлебаеву и который детально обсудили в отряде.

Лишь бы Мазаник поверила в успех, лишь бы доверилась, дала слово себе и ей…

На контрольно-пропускном пункте эсэсман, пожилой понурый дядя со щеками, похожими на галифе, проверив документы, вдруг ни с того ни с сего рассердился на Марию. Позвенев в кармане монетами, хотел было еще что-то потребовать, но поперхнулся, сорвал с шеи автомат и стукнул Марию прикладом по затылку. Удар был сильным, и она, потеряв сознание, с полчаса лежала в кювете, куда ногами спихнули ее эсэсманы.

Голова разваливалась, болела и потом. Головокружение же, ощущение тошноты давали о себе знать даже день спустя. Так что когда Мария, согласовав с Мазаник план, вновь подалась в отряд, она посчитала за благо взять с собой связную.

Мины в отряде нашлись сразу. А вот взрыватели оказались все трехсуточными. Поэтому с меньшим замедлением довелось искать в соседних спецгруппах.

«Хотя бы эти были суточными! — волновалась Мария, выслушивая наказы-объяснения. — Люди ведь рискуют! И если не удастся, накличем беду больше прежней…»

Взрыватели ей посоветовали спрятать в прическе, мины (на всякий случай две) положить в корзину с брусникой. Дали яичек, круп, сала.

Назад Мария со связной пошла притихшая — тяготила ответственность. У «пограничной» речки Вяча не сговариваясь стали на колени, поклонились, поцеловали землю.