Козара - Оляча Младен - Страница 51

— Они пятьдесят бойцов наших убили, — сказал Шоша. — Ни у одного в подсумках патронов не осталось. Стволы раздались и почернели от пороха. Если их отпустить — снова возьмутся за оружие.

— Что же с ними делать? — спросил Иван.

— Веди в овраг, — сказал Шоша. — Только смотри, чтоб не сбежали. Стрелять нельзя.

— Понятно, — сказал Иван.

— Придумай что-нибудь без стрельбы, но чтобы ни один не сбежал, иначе узнают.

— Не сбегут, если с умом действовать, — сказала Анджелия позже, на поляне, когда они разглядывали толпу пленных. — Надо их собрать и сказать, что после ужина их направят в штаб нашей дивизии. Сначала, мол, в штаб дивизии, а потом по домам. Но сначала мы всех должны занести в список: имя, фамилия, год и место рождения и так далее. А потом поодиночке или маленькими группами будем их отводить в овраг…

— Список — объяснение того, что мы их разделяем и куда-то уводим. Чтобы не волновались. Так.

— Конечно, — подтвердила Анджелия. — Это их успокоит. Я их буду отсчитывать и отсылать в избушку, а ты заноси в список. Как запишем двоих-троих, отправишь их будто бы на ужин, а там дальше, в овраг…

— Так и сделаем, — согласился Иван.

— Сначала надо им речь сказать.

— Есть ли у нас время на эту речь?

— Надо им объяснить насчет списка, — сказала Анджелия. — Если не объяснить, то как мы их будем уводить?

— Ладно, — сказал Иван. — Встанешь на пень и скажешь им, как решили. Надо и беженцев позвать.

— Народ уже собирается.

— Смотрите, как бы женщины свалку не устроили, — предупредил Иван. — Никто чтоб не трогал пленных, а то они разбегутся.

— Как наших расставим? — спросила Анджелия.

— Двое пусть встанут у входа в избушку, — предложил Иван. — Остальные с тобой, около пленных.

— Мало нас, — сказала Анджелин. — Восемь всего.

— Народ зато есть, беженцы, — сказал Иван. — Кто попадет в руки к женщинам, не уйдет, будь он семи пядей во лбу.

— У входа надо бы поставить четверых, — продолжала Анджелин. — Одни будут охранять вход, а другие — отводить пленных.

— Ладно, — сказал Иван. — Возьмите и несколько парней из беженцев, если понадобится. Только следите, чтобы были порядок и тишина. В избушку впускайте по одному: когда я его запишу и отпущу, тогда пусть входит следующий.

Бойцы все поняли; изнуренные, голодные, с красными от бессонницы глазами, они готовы были перестрелять пленных, лишь бы поскорее отделаться от них. Но стрелять было запрещено.

Иван вошел в избушку из еловых бревен. В полумраке, под низко нависшим потолком увидел стол и стул. Сел, раскрыл сумку, набитую книгами, брошюрами и листовками, достал несколько листов бумаги и авторучку — трофей, захваченный в бою на Погледжеве.

Разве мог я когда-нибудь предположить, что борьба будет вестись и такими средствами? Если бы я пошел вместе с Лазаром, эта омерзительная работа досталась бы кому-нибудь другому. Он вспомнил, как Лазар с толпой женщин и девушек устремился к Планинице в то время, как на него с левого фланга полезли танки. Так рота разделилась — большая часть осталась в отрогах Козары, с Иваном и Хамдией, а полсотни бойцов ушли с Лазаром.

Вошел первый пленный.

— Как тебя зовут? — спросил Иван.

— Рамиз Идризович.

— Занятие?

— Лесоруб.

— Откуда ты?

— Из Хан-Пиесака.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцать первый.

— Сказали вам, куда вы пойдете?

— Сказали, сказали… Ужинать, говорят, а потом в дивизию, а потом по домам…

— Можешь идти, — он записал последние слова Рамиза Идризовича, лесоруба из Хан-Пиесака.

Вошел второй пленный.

— Как зовут? — спросил Иван.

— Анте Замула.

— Откуда?

— Из Горского Котара.

— Занятие?

— Крестьянин.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцатый.

— Можешь идти, — и он записал последние слова Анте Замулы, крестьянина из Горского Котара.

Вошел третий пленный.

— Как зовут? — спросил Иван.

— Мате Новосел.

— Откуда?

— Из Герцеговины.

— Занятие?

— Кузнец.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот восемнадцатый.

— Можешь идти, — он записал последние слова Мате Новосела, кузнеца из Герцеговины.

Вошел четвертый пленный.

— Как зовут? — спросил Иван.

— Звонко Габровшек.

— Откуда?

— Из Славонии.

— Занятие?

— Почтальон.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцатый.

— Можешь идти, — он записал последние слова Звонко Габровшека, почтальона из Славонии.

И так один за другим: еще имена, еще профессии, еще даты рождения. Десятый, двадцатый, пятидесятый! Новые имена, новые профессии, новые даты рождения! Главным образом крестьяне и рабочие. Правда, кое-кто, прослышав, что партизанами руководят коммунисты, пролетарии, придумывал себе занятия попроще.

Как бы там ни было, Иван начал приходить в отчаяние, вспоминая ленинские тезисы о революции, о ее главных и побочных силах. Рабочие и крестьяне, естественные союзники, диктатура пролетариата! Что же это с ними? С кем они сегодня, эти рабочие и крестьяне? Неужели и пролетарии стали усташами? Куда девались сознательность и революционность? Ивану вспомнилось освобождение Приедора: партизанам тогда пришлось расстрелять довольно много рабочих. Он перевернул листок записной книжки и прочел несколько имен расстрелянных тогда: Сафет Церич, колесник; Якуб Алихович, железнодорожник; Ибрахим Капетанович, железнодорожный рабочий; Юсо Бабич, рабочий; Йохан Биршл, железнодорожный рабочий; Идриз Ганич, рабочий; Миле Гоич, рассыльный; Осман Авдагич, кузнец; Любо Батоз, портной; Драго Станкович, рабочий; Ахмед Рамич, рабочий…

Что же это происходит с людьми, о добродетелях которых он столько читал и делами которых восхищался? Где эти славные знамена, под которыми человечество идет к своей подлинной истории, к окончательному освобождению?

Книги — одно, а жизнь — другое. Иван перевернул еще листок, но читать не стал. В конце концов не отдельные личности характеризуют класс, а он сам себя в целом. Лучшие сыны рабочего класса находятся в наших рядах, в отрядах, действующих по всей стране. Пролетариат как класс с нами, в партизанах, во главе народа, а это — сбитые с толку бедолаги, не имеющие понятия об исторической роли своего класса, повторял он себе, пока к нему приближался очередной пленный.

— Как зовут? — спросил Иван.

— Бранимир Сарич.

— Откуда ты?

Из Требиня.

— Занятие?

— Механик.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцатый.

— Можешь идти, — сказал он, записав слова Бранимира Сарича, механика из Требиня, но тот не двигался.

— Сударь, товарищ, как вас назвать… — начал Сарич. — Даю вам честное слово, я не преступник.

— Знаю, — ответил Иван. — Можешь идти.

— Я не резал людей, честью клянусь, хоть я и усташ.

— Мы это знаем, — сказал Иван. — Можешь идти.

— Не знаю, как вас назвать, господин или товарищ, но я хотел сказать, что я не преступник, клянусь матерью, а у меня только она и есть, она для меня все. Я никогда не был убийцей, и это может подтвердить наш поручик, который был председателем военно-полевого суда.

— Какого суда?

— Господин поручик был председателем военно-полевого суда, который меня судил за то, что я не хотел расстреливать пленных крестьян. Господин поручик Хорват может засвидетельствовать.

— Он здесь?

— Да.

— Приведите его, — сказал Иван и тут сообразил, что этот поручик однофамилец ему, Ивану Хорвату, студенту из Загреба, рождения тысяча девятьсот двадцатого года.

— Как зовут этого Хорвата? — спросил Иван.

— Не знаю точно, господин, то есть товарищ. Никогда не слыхал его имени, потому что мы его называли просто «господин поручик» или «господин поручик Хорват».

Вошел новый пленный, и земля вздрогнула. Вошел новый пленный, и земля закачалась и разверзлась. Потолок рухнул ему на голову.

Увидев Ивана, поручик замер. Потом раскрыл рот, но ничего не сказал. Не проронил ни звука.