Сновидец (СИ) - Охэйо Аннит - Страница 52

Никакое дело не казалось ему скучным — ибо не мешало думать о чем-то своём. Есть много вещей, которыми нужно заниматься, чтобы выжить и не остаться голодным — ну и что? Они часто интересны и сами по себе. Из лука Вайми, например, часто стрелял просто для развлечения, ему нравилось, как посланная им стрела попадает в цель — и плевать, что на самом деле это чертовски полезно. Будь это совершенно бесполезным делом — он всё равно бы им занимался, потому что оно ему нравилось. Потрошить и разделывать добычу — нет, но тут помогал голод и мысли о том, как Лина будет хвалить его за добычливость — и хвастаться им перед другими девчонками. Ну а в самом конце дня, когда ни дел, ни сил больше не оставалось, можно просто лежать, вытянувшись, тихо млея от нытья в отдыхающих мышцах — и мечтать.

Если везло — то в полусне его мечты начинали жить словно сами по себе, так, что ему оставалось лишь смотреть — что было, конечно, гораздо интереснее, чем выдумывать всё самому, деталь за деталью. Вайми всячески холил и лелеял эту способность — но она до сих пор плохо ему давалась, хотя больше всего ему хотелось именно рожденных его внутренним миром неожиданностей.

Смешно — ведь сны давались ему без малейшего усилия — но там он мог только смотреть, сны, где он понимал, что спит, случались с ним ужасающе редко — на его собственный взгляд, а как сделать, чтобы они случались чаще — он не представлял. Правду говоря, он сам порой не мог понять, чего именно хочет — и именно это злило его больше всего.

Любимая, друг, подруга, разевающие рты от его рассказов приятели-подростки, целый мир вокруг — что ещё нужно для счастья? Но Вайми вдруг с ужасом понял, что ему не нужно счастья: он хотел, как уже делал однажды, изменять мир, и воспоминания об этом преследовали его по ночам. Его томило странное желание — создавать что-то совершенно новое, не знакомое ещё никому. В его воображении теснились бессчетные образы, и он отчаянно хотел дать им бытие… но всё, что он имел для этого — пара неумелых рук, которые почему-то не могли даже толком нарисовать то, что его внутренний взор видел так живо…

И вот однажды он проснулся ночью после особенно выразительного сна. Снаружи падал неожиданно яркий свет. Вайми вышел из хижины — и замер.

В бездонном чистом небе сияли четыре приснившихся ему луны.

Глава 31

С этого дня всё изменилось. Поначалу Вайми без затей решил, что свихнулся. Но все остальные видели то же: реальность и впрямь изменялась. Юноша никому не сказал о своей новой способности: он совсем не мог ей управлять. Во снах, — как в подземелье у диска — он менял реальность мира — и те, кто не спал, видели, что она вдруг начинает течь, как сон. Вайми был испуган и восхищен — как и его соплеменники. Изменяясь каждую ночь, мир становился странным и красивым. Днем не стало жары — туманная дымка заслоняла солнце, и на мир падал серебряный полумрак, а в потемневшем небе загорались белые, яркие, мохнатые звёзды. По вечерам являлись невыразимо громадные, многоэтажные облака, — алые, рыжие и золотистые, — и мир плыл среди этих текучих громадин. Чувствуя, как волны свежего, прохладного воздуха мягко, невесомо скользят по нему, — от локтей до пальцев босых ног, — Вайми, устроив голову на запястьях скрещенных рук, лежал на животе, на удивительно мягкой, прохладной траве, на самом краю мира. Он смотрел на пылающий у горизонта закат, на уходившие в бесконечную глубь основания этих воздушных гор, и его сердце замирало. В бесконечной дали проплывали другие миры-острова, — пока ещё слишком далеко, чтобы он мог разглядеть их. Смутная бездна под миром заполнилась — ночами в ней тлели таинственные синие огни, текучие и подвижные…

Вайми хотел, но не мог прекратить изменения, и они с каждой ночью шли дальше. Не стало ночной тьмы — растения светились по ночам, и таинственный колдовской свет переползал с дерева на дерево текучими узорами. Всё это смотрелось очень красиво и Глаза Неба ходили зачарованные. Но вот Вайми в светящемся лесу стало вдруг очень страшно — свет сделался каким-то очень ярким и неестественных оттенков. Растениями дело не ограничилось — начали появляться звери, иногда красивые, иногда очень странные, почти разумные. Глаза Неба охотились на них — и начали исчезать, один за другим. Никто не знал, что происходило с ними. Они пропадали на несколько дней, потом возвращались — но не прежние, а такие, какими их представлял Вайми. Однажды сонм сотворённых им тварей окружил юношу — они толкались, напирали на него, словно умоляя вернуть их в небытие — и он в ужасе бежал от их бездонных взглядов. Совершенно измученный всем этим, он с радостью убил бы себя — если бы не Лина и непонятно откуда взявшаяся ужасная уверенность, что смерть станет лишь очередным сном. Собственные мечты пленили его, он оказался внутри них — но этот парад многообразия не мог продолжаться вечно.

Ему начали сниться странные, тревожные сны — в них мир замирал, превращался в картину. Он ни с кем не говорил об этом, но все его чувства предупреждали о приближении большой беды. Она должна была обрушиться внезапно и изменить мир — стремительно, страшно и бесповоротно. Вначале Вайми считал, что это лишь его страхи, — и с ужасом стал замечать первые признаки конца: всё как бы замедлилось, между движением и мыслью появилась едва заметная пауза — и она постепенно росла, исчезая лишь ночью, когда мало что двигалось. С реальностью мира тоже творилось что-то странное — иногда деревья становились прозрачными и сквозь них просвечивало небо, иногда его рука уходила в камень, как в ничто, не встречая сопротивления. Всё как бы истончалось, но не только: всё как бы цеплялось друг за друга. Вайми видел, как плод, сорвавшись с ветки, не долетел до земли, повиснув в воздухе, — и его никакими силами нельзя было сдвинуть с места. Но самое тревожное творилось с его зрением — оно стало каким-то разорванным. Стоило ему повернуть голову — вид оставался прежним, а потом сменялся резким рывком, причем порой по частям, необъяснимо и страшно. Вайми ходил сам не свой, едва замечая остальных, столь же пришибленных и безмолвных. Он спас свой народ, да. Но что-то он сделал не так, в чём-то ошибся — и мир распадался на глазах. Вот только его память говорила, что первые признаки ЭТОГО появились ещё очень давно, в его детстве, и он тогда просто не обратил на них внимания. Юноша понимал, что конец наступит быстро. Он не будет мучительным, но уже никто не сможет ему помешать.

Вайми пытался бороться с происходящим, но тщетно. И он начал познавать страх — не перед смертью, нет — перед тем, что их с Линой любви придёт конец. Ночами он лежал без сна, прижавшись к спящей девушке, крепко обнимая её. Лина была единственным близким ему существом, и Вайми больше всего на свете боялся потерять её. Он знал, что это неизбежно. У них ещё оставалось какое-то время, оно истекало, но Вайми изо всех сил старался вобрать её, прикрыть её собой. И это получалось — хотя бы частично. Лину одну не затронуло нарастающее замедление — но тем сильней оно охватывало других, и Вайми терзал мучительный стыд, ещё более сильный, чем стыд умолчания. Лишь его любимая и друг знали, что он виновен в начале войны. Если бы тайна открылась — его убивали бы обстоятельно и долго, несколько дней, однако стыд не становился от этого слабее. Но, даже сознавая неизбежность конца, Вайми не желал страдать. Он убегал от реальности в самое начало их с Линой любви, переживая заново её рождение…

В тот день он, пятнадцатилетка, пошёл в лес, скорее погулять, чем на охоту. Он блуждал в зарослях с рассвета, поднимаясь на холмы и пробираясь по дну тёмных, болотистых долинок. На закате он привычно залез на дерево и уютно устроился среди толстых ветвей. Темнело, но Вайми не хотелось спать. Посматривая вокруг из-под лениво опущенных ресниц, он вдруг заметил на ветвях подвижный красноватый отблеск — где-то не очень далеко горел костер. Встревоженный юноша быстро соскользнул на землю.