Мне нравится твоя ложь (ЛП) - Уоррен Скай - Страница 18

Я давно научилась хранить кое-что при себе. Поэтому сжимаю руку в кулак и толкаю заднюю дверь. Есть только одно место, где я найду уединение. Это не сцена. Даже не комната мотеля, что я делю с сестрой. Нет, мое убежище — это место за лестницей на крыше здания.

Металл скрипит, когда я поднимаюсь наверх. Старая пожарная лестница совершенно не надежна, и это означает, что никто меня не потревожит. Потрескавшийся бетон и мусор — как же все отличается от прекрасного балетного пола, который установил для меня мой отец.

Меня никто не видит, и, когда я танцую, я танцую для себя.

Простой танец, без музыки, лишь под звук моего дыхания. Плие. Подъем на полупальцах. Я танцую для себя, когда солнце пускает свои лучи по городу, желтыми руками потянувшись к зданию, танцую до тех пор, пока мои мышцы не начинают болеть, а дыхание не становится сбивчивым. Я вытягиваюсь телом в грандиозном арабеске, пока снова не обретаю над ним контроль — больше не нужно отдирать от себя чужие руки. Я сама обхватываю себя ими сейчас.

Сжимаю до боли.

Если я опоздаю, Клара будет волноваться. Поэтому, в конце концов, я хватаю свою сумку и направляюсь к лестнице. Спускаюсь вниз, дергая за ремень сумки, когда он цепляется за металл.

— Нужна помощь?

Я подпрыгиваю и почти ударяюсь головой о перила. Этот голос. Он с громом прокатывается через меня, впитываясь в каждое мягкое и уязвимое пространство, заставляя меня вздрогнуть. Кип.

Я поворачиваюсь лицом к нему.

— Ты меня напугал.

Парень поднимает бровь, глядя на меня с совершенной беззаботностью.

— Мне было интересно, куда ты пошла.

Мое сердце все еще бьется слишком быстро, и я ловлю возможность, чтобы посмотреть на Кипа. На нем его обычная темная майка и темные джинсы с черной кожаной курткой. Одежда так и кричит: «Не еби мне мозг». Я видела многих позеров в клубе, но бдительные глаза и шрамы на руках подтверждают его намерения. Этот человек знает, как бороться. Этот человек боролся раньше и победил.

Я не вожусь с такими людьми. Не хочу показывать свое исполнение кому-то еще.

— Не надо, — категорично говорю я. — Не интересуйся. Если я не в клубе, я недоступна. Даже не существую. Забудь, что знаешь меня.

Он невесело улыбается.

— Боюсь, что не смогу этого сделать.

Конечно, он не сможет. Или не будет. Но я же сама не могу перестать думать о нем. И не только о том, когда он снова появится и трахнет ли меня опять. Не только о том, сколько он мне заплатит. Нет, я не могу перестать спрашивать себя, куда он идет, когда исчезает. Ждет ли его женщина. Надеюсь, что нет.

Сумасшедшая.

Я забрасываю сумку на плечо и протискиваюсь мимо него.

— У меня был долгий день.

— Позволь мне проводить тебя домой, — говорит он, и затем срывает сумку с моего плеча, не дожидаясь ответа. — Я уже знаю, где ты живешь, — говорит он, когда видит, что я открываю рот. — Значит, ты ничего не выдаешь, позволив мне это сделать.

Я фыркаю.

— Ну да, конечно.

— Я всего лишь провожу. Удостоверюсь, что ты добралась домой. Затем уйду.

Мне не стоит ему верить.

Колеблясь, я обнимаю себя. Меня пробирает дрожь. Иногда мне так чертовски надоело защищаться, защищать Клару, быть бдительной к всему и всем. Иногда я хочу, чтобы кто-то был на моей стороне, чтобы был кто-нибудь, кто защитит меня.

— Эй, — произносит он, когда его лицо смягчается. — Я не собираюсь причинять тебе боль.

— Неужели? — Вся моя горечь, мое ожесточенное желание облегчения выливаются в вопросе.

Его глаза расширяются. Затем Кип отворачивается.

Разве это не ответ мне? Даже не удивительно. Желчь, поднимающаяся в моем горле, совершенно непрошенна. Он такой же, как и все остальные мужчины в здании позади.

Даже хуже, потому что он заставляет меня надеяться на что-то большее.

Кажется, он борется с самим собой. Как много мне рассказывать? Навредить мне или нет? Каким бы грубым и холодным Кип ни казался, я не могу представить, чтобы он затащил меня в ближайший переулок и избил. Но опять же, большинство мужчин не видели монстра и в Байроне.

Женщина. Женщина, ближайшая к мужчине, может рассказать вам, кто он на самом деле. Иногда она единственная, кто это по-настоящему знает.

— Я просто хочу проводить тебя домой, — тихо говорит он, и его слова звучат правдоподобно.

И я больше не могу сопротивляться ему. Он здесь со своими крошечными каплями доброты, а я умираю от жажды.

— Хорошо. Тогда проводи меня домой. Но ты должен рассказать мне что-то о себе. Что-то, что другие не знают. Такова цена.

Ему придется выступать передо мной, а не наоборот.

Он не выглядит удивленным. Кивает и начинает идти. Я следую за ним, чувствуя нежеланное любопытство к тому, что он скажет. Должна признаться, отсутствие ремня от сумки на плече чувствуется хорошо. И очень приятно не заглядываться на каждую тень, ища невидимого нападающего. Никто не побеспокоит меня, пока Кип рядом.

— Моя мама, — говорит он. — Она пела. Профессионально некоторое время. В пьесах и прочем, прежде чем залетела и вышла замуж за моего мудака-отца.

— Ого.

— У нее был прекрасный голос, — тихо посмеивается он. — Не многим малышам поют «Мадам Баттерфляй» вместо колыбельной. Она хотела, чтобы я был лучше.

Мое сердце сжимается от жесткости в его выражении, как будто он что-то сдерживает. Эмоцию. Кажется, что даже мужчины, которые трахают стриптизерш в задних комнатах, а затем преследуют их, тоже испытывают чувства. Я не хочу переживать, но сочувствие пробирается в меня, как лучики солнца в каждую щель города — его не остановить.

— Мне жаль, — наконец произношу я. Потому что, хоть я и не знаю конец его истории, мне на самом деле жаль. Обращался ли этот мудак-отец с ними плохо и убил ли ее в конечном итоге, или она недавно умерла печальной смертью, но я знаю, что финал не очень счастливый. Вижу это по его сжатым челюстям и напряженности его кулаков.

Я сглатываю, думая о своей матери. Наверное, она хотела лучшего для своей дочери, чем профессию стриптизерши.

— Может быть, она понимает, — говорю я, а голос дрожит. — Может быть, она знает, что ты делаешь все возможное.

Он смотрит вниз, и я могу видеть только его профиль. Мы проходим еще один квартал, прежде чем он берет себя под контроль.

— Ты напоминаешь мне ее, — наконец говорит он.

Я почти спотыкаюсь, хотя передо мной ровный тротуар. И я никогда не бываю неуклюжей. Винить в этом можно лишь чистый шок. Но я заставляю себя идти дальше, опуская голову. Возможно, я ожидала не этого, но знаю, что от Кипа это — самый большой комплимент.

— Спасибо.

— У нее было столько мечтаний. И никакой надежды.

Может, и не комплимент. Эти слова заставляют меня рассердиться на то, что он мог подумать о ней таким образом. Подумать обо мне таким образом — столько мечтаний и никакой надежды.

— Это несправедливо. Она могла надеяться, но говорила тебе.

Кип смеется.

— О, она говорила мне. Рассказывала мне об особняке, в котором мы живем, и о путешествиях по миру. Мы жили на гребаных каменных обломках этих мечтаний. Мы обитали в них. Ничего больше не было. Вместо достаточного количества еды на обед у нас были истории. Она этого не заслужила. И ты тоже.

— Это не то, что я делаю. Я не жду, когда кто-то придет с особняком или билетом на самолет. — На самом деле, я была бы не против билета на самолет прямо сейчас. Но я сыта по горло особняками с их замками и секретами.

— Ты знаешь, откуда у тигра взялись его полосы?

— А должна?

— Возможно, нет. Это было в книге рассказов Киплинга, в старой книжке из гаражной распродажи. — Его улыбка и издевательская, и нежная одновременно.

У меня сжимается сердце, когда я воображаю его голодным и тощим малышом.

— Так что это за история?

— Она темная, — предупреждает Кип, — как часто и бывает с этими историями. Царство зверей — жестокое место.