В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 85

Кузина Джерри заранее предупредила меня, что в результате рабочих командировок Боб «сорвался с привязи» со своим пьянством, но я считал Джерри последней выжившей женщиной из рода Уинтропов — пусть в ней этот устойчивый ген вечного недовольства и был несколько разбавлен. (Как вы помните, я всегда полагал, что репутация пьяницы, закрепившаяся за Бобом, сильно преувеличена.)

Из других новостей: вернувшись в Бэнкрофт-холл, мы с Элейн обнаружили, что Ричард Эбботт не может говорить, а мистер и миссис Хедли не разговаривают друг с другом. Прекращение коммуникации между Мартой Хедли и ее мужем не стало для меня новостью; Элейн еще давно предсказала, что у ее родителей все идет к разводу. («Никаких скандалов не будет, Билли, — они уже друг другу безразличны», — сказала мне Элейн.) А Ричард Эбботт признался мне — еще когда мама была жива, а Ричард мог говорить, — что они перестали выходить в свет с супругами Хедли.

Мы с Элейн задумались над этим таинственным «перестали выходить в свет». Разумеется, это увязывалось с двадцатилетней теорией Элейн о том, что ее мать влюблена в Ричарда Эбботта. Что я мог добавить, если в свое время я был влюблен и в миссис Хедли, и в Ричарда?

Я всегда считал, что моя мать не заслуживает такого человека, как Ричард Эбботт, и что Марта Хедли слишком уж хороша для мистера Хедли. Мало того, что я не мог припомнить его имя, если оно у него вообще было; недолгая слава мистера Хедли — этой славой он был обязан своей роли политического историка и голоса протеста во время войны во Вьетнаме — что-то вывихнула в нем. Он и раньше казался чужаком в своей семье — отдалившись не только от миссис Хедли, но и от своего единственного ребенка, Элейн, — но теперь отождествление с общим делом (он устраивал антивоенные крестовые походы вместе с учениками Фейворит-Ривер) окончательно разлучило его с Элейн и Мартой Хедли, и он практически не имел дел со взрослыми.

Такое случается в интернатах: время от времени приходит преподаватель, не слишком довольный своей взрослой жизнью, и пытается превратиться в ученика. К несчастью, стремление мистера Хедли стать одним из учеников (по словам Элейн), когда самому ему уже перевалило за пятьдесят, совпало с решением академии принимать девочек. Это было всего за два года до окончания войны во Вьетнаме.

— Ой-ёй, — снова повторила Элейн, но в этот раз добавила: — Когда война закончится, какой крестовый поход возглавит мой отец? Как он задействует всех этих девчонок?

Мы с Элейн не видели дядю Боба до «вечеринки». Я недавно прочел новый запрос Ракетки в свежем выпуске «Вестника Ривер»; после новостей о выпуске шестьдесят первого года, моем выпуске, в рубрике «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“» было размещено очередное жалобное воззвание.

«Как ты там, Жак Киттредж?» — написал дядя Боб. Получив базовую степень в Йеле (выпуск шестьдесят пятого года), Киттредж окончил трехлетний курс в йельской школе драмы; в шестьдесят седьмом он получил степень магистра изящных искусств. После этого мы ничего о нем не слышали.

— Блядь, магистра чего?! — спросила Элейн больше десяти лет назад — когда «Вестник Ривер» получил последнюю весточку от Киттреджа (или о нем). Элейн имела в виду, что он мог получить степень по актерской игре, дизайну, режиссуре, звукорежиссуре, сценарному искусству, театральному менеджменту, техническому дизайну — даже по драматургии и критике.

— Спорить готова, он стал сраным критиком, — сказала Элейн. Я сказал ей, что меня не волнует, кем стал Киттредж; я сказал, что не хочу этого знать.

— Еще как хочешь. Меня так просто не надуешь, Билли, — ответила на это Элейн.

Мы обнаружили Ракетку в гостиной дедушки Гарри, сгорбившимся на диване — практически утонувшим в диване. У меня возникло ощущение, что потребуется целая команда борцов, чтобы поднять Боба на ноги.

— Мои соболезнования насчет тети Мюриэл, — сказал я ему. Дядя Боб привстал с дивана, чтобы обнять меня, и пролил свое пиво.

— Черт, Билли, — сказал Боб. — Исчезают люди, от которых меньше всего этого ожидаешь.

— Исчезают, — осторожно повторил я.

— Возьмем твоего одноклассника, Билли. Кто бы подумал, что Киттредж может исчезнуть? — спросил дядя Боб.

— Ты же не думаешь, что он умер, правда? — спросил я Ракетку.

— Скорее не желает выходить на связь, — сказал дядя Боб, растягивая слова. Слово «выходить» у него прозвучало так, будто в нем было семь или восемь слогов; я понял, что Боб тихо, но очень сильно пьян, хотя поминки только начались.

У ног Боба валялось несколько пустых пивных бутылок; допив (и частично пролив) содержимое очередной бутылки, он уронил ее на пол и ногой ловко задвинул все бутылки, кроме одной, под диван — даже не глядя на них.

Когда-то я задавался вопросом, не отправился ли Киттредж во Вьетнам; было в нем эдакое показное бесстрашие. Я знал, что два других борца из Фейворит-Ривер погибли на этой войне. (Помните Уилока? Я сам его едва помню — удалого Антонио, друга Себастьяна в «Двенадцатой ночи». А Мэддена, тяжеловеса, переполненного жалостью к себе, исполнителя роли Мальволио? Мэдден считал себя «вечной жертвой»; и это все, что я о нем помню.)

Но, по-видимому, дядя Боб, как бы он ни был пьян, прочитал мои мысли, потому что внезапно произнес:

— Зная Киттреджа, готов поспорить, что каким-нибудь образом он отвертелся от призыва.

— Наверняка, — только и ответил я.

— Без обид, Билли, — прибавил Ракетка, принимая следующее пиво от одной из проходящих официанток — на вид ровесницы моей мамы или Мюриэл, с крашенными в рыжий волосами. Она выглядела смутно знакомой; может, она работала с дядей Бобом в отделе по делам выпускников или же (много лет назад) вместе с ним занималась приемом учеников.

— Папа набрался еще до того, как приехал сюда, — сказала Джерри нам с Элейн, когда мы вместе стояли в очереди к буфету. Я знал нынешнюю подружку Джерри; она иногда выступала в стендап-шоу в одном клубе в Гринвич-Виллидж. Она отпускала остроты с каменным лицом и неизменно была одета в черный мужской костюм или в смокинг и свободную белую рубашку.

— Никакого лифчика, — высказала свое наблюдение Элейн — Но рубашка ей велика, и материал непрозрачный. Она просто не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что у нее есть грудь — и как она выглядит.

— А-а.

— Соболезную насчет твоей мамы, Билли, — сказала Джерри. — Конечно, с головой у нее было не все в порядке, но она все-таки была твоей мамой.

— А я соболезную насчет твоей, — сказал я Джерри. Стендап-комик издала лошадиное фыркание. «Что-то морда кирпичом ей в этот раз не очень удалась», — сказала потом Элейн.

— Надо бы кому-нибудь забрать ключи от машины у моего долбаного отца, — сказала Джерри.

Я то и дело поглядывал в сторону дедушки Гарри. Я боялся, что он ускользнет с вечеринки и вернется уже под видом реинкарнации бабушки Виктории. Нильс Боркман тоже посматривал на своего старого партнера. (Если миссис Боркман и была здесь, я либо не видел, либо не узнал ее.)

— Я приглядываю за спиной твоего дедушки, Билл, — сказал мне Нильс. — Если его чудачества выйдут из-под контроля, я сделаю тебе срочный вызов!

— Какие чудачества? — спросил я его.

Но как раз в этот момент дедушка Гарри неожиданно заговорил.

— Ох уж эти девчонки, вечно они опаздывают. Не знаю, где их носит, но они придут. Давайте, ешьте, не стесняйтесь. Еды полно. Девчонки найдут что поесть, когда доберутся сюда.

Гости притихли.

— Я уже сказал ему, что его девочки не придут на вечеринку, Билл. Понимаешь, он знает, что они мертвы — но он просто сплющенная забывчивость, — сказал мне Нильс.

— Воплощенная забывчивость, — сказал я старому норвежцу; он был на два года старше дедушки Гарри, но, похоже, Нильс заслуживал больше доверия по части запоминания — и не только.

Я спросил Марту Хедли, не заговорил ли еще Ричард. Нет, молчит с тех пор, как узнал о катастрофе, сообщила мне Марта Хедли. Ричард часто обнимал меня, и я отвечал на его объятия, но мы не сказали друг другу ни слова.