В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 43

У меня с самого начала было дурное предчувствие по поводу «Двенадцатой ночи». Киттредж убедил нескольких своих товарищей по борцовской команде прийти на прослушивание. Ричард раздал четверым из них, как он сам выразился, «небольшие роли».

Но Мальволио — не «небольшая роль»; на роль самонадеянного и самовлюбленного дворецкого Оливии, которому внушают, будто бы графиня к нему неравнодушна, был выбран тяжеловес из борцовской команды, нытик и ворчун. Вынужден сказать, что Мэдден, мнивший себя вечной жертвой, оказался удачным выбором; Киттредж сообщил нам с Элейн, что Мэдден страдает от синдрома «последнего в очереди».

В то время все борцовские поединки начинались с самой легкой весовой категории; тяжеловесы боролись в последнюю очередь. Если счет был примерно равным, все зависело от того, кто победит в тяжелом весе — а Мэдден обычно проигрывал. У него вечно был такой вид, как будто его обманули. Как искренне этот Мальволио, которого заперли, приняв за сумасшедшего, негодовал на свою судьбу: «Никого в мире не обижали так жестоко», — скулил Мэдден на сцене.

— Когда тебе нужно будет войти в роль, Мэдден, — объяснял Киттредж своему незадачливому сотоварищу, — просто вспомни, как нечестно быть тяжеловесом.

— Но это и правда нечестно! — возмутился Мэдден.

— Из тебя получится отличный Мальволио. Я это предвижу, — снисходительно сказал ему Киттредж.

Другой борец — один из легковесов, старавшийся во что бы то ни стало остаться в своей категории, — был выбран на роль приятеля сэра Тоби, сэра Эндрю Эгьючика. Этот парень, по имени Делакорт, был тощим как смерть. От постоянного обезвоживания у него то и дело пересыхало во рту. Он полоскал рот водой из бумажного стаканчика — и затем выплевывал воду в другой стаканчик.

— Делакорт, не перепутай стаканы, — говорил ему Киттредж. (Однажды я слышал, как он назвал Делакорта «Два стакана».)

Нас бы не удивило, если бы Делакорт упал в голодный обморок; в столовой его видели нечасто. Он то и дело проводил рукой по волосам, чтобы убедиться, что они не выпадают.

— Потеря волос говорит о том, что организм голодает, — серьезно сообщил нам Делакорт.

— Потеря здравого рассудка тоже, — сказала ему Элейн, но это замечание Делакорт пропустил мимо ушей.

— Почему бы Делакорту просто не перейти в следующую категорию? — спросил я Киттреджа.

— Потому что тогда из него отбивную сделают, — сказал мне Киттредж.

— А-а.

Два остальных борца стали капитанами кораблей. Один из капитанов не очень важен — это капитан потерпевшего крушение корабля, друг Виолы. Не помню, как звали того борца, который играл его. Второй капитан — это друг Себастьяна, Антонио. Я боялся, что Ричард возьмет на эту роль Киттреджа, поскольку Антонио должен быть храбрым и бесшабашным. В дружбе Антонио и Себастьяна есть такая искренняя привязанность, что я тревожился, как она у меня получится — если Антонио будет играть Киттредж.

Но либо Ричард почувствовал мою тревогу, либо он понимал, что ставить Киттреджа на эту роль нерачительно. Скорее всего, Ричард с самого начала приберегал для Киттреджа роль получше.

Борец, которого Ричард выбрал на роль Антонио, был симпатичный парень по имени Уилок; ему удалось в полной мере выразить неустрашимость удалого капитана.

— Уилок мало что еще может выразить, — поделился со мной Киттредж. Я был удивлен, что Киттредж смотрит свысока и на товарищей по команде; до того я думал, что он презирает только таких, как я и Элейн. Но теперь стало ясно, что я недооценил Киттреджа: он смотрел свысока на всех.

Ричард дал ему роль Фесте — лукавого и порой жестокого шута. Как и другие шекспировские шуты, Фесте умен и дерзок. (Известно, что шуты у Шекспира зачастую мудрее, чем высокородные господа; шут в «Двенадцатой ночи» — как раз из таких умных дураков.) В большинстве постановок этой пьесы, что мне довелось увидеть, Фесте срывает львиную долю аплодисментов. В конце той зимы 1960 года Киттредж сорвал не только аплодисменты.

Я должен был догадаться, увидев тем вечером синий огонек в окне спальни Элейн, что этот свет в самом деле служил — как окрестил его Киттредж — маяком. Киттредж оказался прав: ночник с синим абажуром светил для него.

Когда-то я воображал, будто синий свет в окне Элейн был последним, что смутно видел, замерзая, старик Грау. (Пожалуй, это я притянул за уши. Доктор Грау ударился головой; он потерял сознание в сугробе. Старик Грау, скорее всего, не видел никакого света, даже смутно.)

Но что увидел в этом синем свете Киттредж — что в этом маяке придало ему уверенности? «Я сама поощряла его, Билли», — скажет мне потом Элейн; но тогда она молчала; я понятия не имел, что она трахается с ним.

И все это время мой славный отчим Ричард Эбботт таскал презервативы мне.

— Просто на всякий случай, Билл, — говорил Ричард, преподнося мне очередную упаковку. Мне они были ни к чему, но я с гордостью хранил их. Время от времени я мастурбировал в одном из них.

Конечно, надо было мне дать дюжину (или побольше) презервативов Элейн. Я бы как-нибудь набрался храбрости вручить их все Киттреджу, если бы я только знал!

Элейн ничего не сказала мне, когда узнала, что беременна. Был уже весенний семестр, и «Двенадцатой ночи» оставалось всего несколько недель до премьеры; мы уже некоторое время репетировали без сценария, и получалось все лучше. Каждый раз мы просто валились от хохота, когда дядя Боб (сэр Тоби Белч) возмущался: «Или ты думаешь, что если ты добродетелен, так уже не должно быть ни пирожков, ни пива?».

У Киттреджа оказался сильный голос — он был довольно хорошим певцом. Фесте поет сэру Тоби и сэру Эндрю Эгьючику «Где ты, милая, блуждаешь?» — такую красивую, но печальную песенку. Она еще заканчивается словами «Юность — рвущийся товар». Нелегко было слушать, как Киттредж исполняет эту песню, красиво, но с легкой насмешкой — характерной для них обоих: для Фесте и для Киттреджа. (Когда я узнал, что Элейн беременна, я вспомнил еще одну строчку, из середины песни: «Все пути приводят к встрече».)

Ясно, что «встречи» Элейн и Киттреджа проходили в спальне Элейн на пятом этаже общежития. Супруги Хедли по-прежнему ездили смотреть кино в Эзра-Фоллс с Ричардом и моей мамой. Я помню, что там иногда показывали и неэротические фильмы с субтитрами. В том году в Вермонте был популярен фильм Жака Тати — «Мой дядюшка» или, может, «Каникулы господина Юло»? — и я тоже поехал смотреть его в Эзра-Фоллс.

Элейн не хотела ехать; она осталась дома.

— Это не про секс, Элейн, — уверяла ее моя мама. — Он французский, но это комедия — очень легкий фильм.

— Не хочется мне легкого — и комедии не хочется, — сказала тогда Элейн. Ее уже тошнило на репетициях «Двенадцатой ночи», но никто не догадывался, что у нее токсикоз.

Может, тогда-то Элейн и сказала Киттреджу, что залетела от него, — когда мы вместе с ее и моими родителями смотрели фильм с субтитрами в Эзра-Фоллс.

После того, как Элейн узнала, что беременна, она в конце концов рассказала об этом маме; либо Марта Хедли, либо мистер Хедли, по-видимому, сообщили Ричарду и моей матери. Я лежал в постели — разумеется, в лифчике Элейн, — когда мама ворвалась ко мне в спальню.

— Не надо, Золотко, не переживай так, — услышал я голос Ричарда, но мама уже включила свет.

Я сел в постели, придерживая лифчик Элейн так, как будто прикрывал свою несуществующую грудь.

— Посмотри только на себя! — закричала моя мать. — Элейн беременна!

— Это не я, — сказал я; она залепила мне пощечину.

— Конечно, не ты — я знаю, что это не ты, Билли! — ответила мама. — Но почему не ты, почему это был не ты?! — она выскочила из моей комнаты, рыдая, и ко мне вошел Ричард.

— Это, наверное, Киттредж, — сказал я Ричарду.

— Ну, Билл, — конечно, это Киттредж, — сказал Ричард. Он присел на край моей кровати, изо всех сил стараясь не замечать лифчика. — Придется тебе простить свою маму — она расстроена, — сказал он.