Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917 - Честертон Гилберт Кий - Страница 9

Мало того, в жестокой и бесплодной силе Турции человек с воображением может увидеть трагедию и чуткость настоящей веры. Худшее, что можно предложить мусульманину, как это сделал поэт, это предложить ему на выбор Коран или меч. Лучшее, что можно сказать о немце – что его совершенно не привлекает Коран, но если он получит меч, то будет удовлетворен.

А для меня, покаюсь, даже грехи этих трех империй по сравнению с грехами германской печальны и достойны. И я чувствую, что они не заслуживают того, чтобы маленький лютеранский бездельник покровительствовал всему злому, что в них есть, но игнорировал все доброе. Он не католик, не православный и не мусульманин. Он просто старый господин, который хочет поделиться с другими своими преступлениями, хотя не может поделиться своей верой. Все инстинкты пруссака восстают против свободы так сильно, что он скорее попытается угнетать чужих подданных, чем представит кого-нибудь живущим без пользы, приносимой угнетением. Он деспот, но деспот бескорыстный. Он бескорыстен, как дьявол, который готов взяться за любую грязную работу.

Все это казалось бы фантазией, если бы не подтверждалось надежными фактами, не объяснимыми никаким иным образом. Например, было бы немыслимо думать так о целом народе, состоящем из свободных и разных личностей. Но правящий класс в Пруссии – это именно правящий и именно класс: небольшая группа людей, думающих над линиями маршрутов, по которым затем будут ходить все остальные люди.

Другой парадокс Пруссии связан с тем, что ее князья считают своей миссией на земле уничтожение демократии, где бы она ни была, но при этом убеждают окружающих, что являются не стражами прошлого, а провозвестниками будущего. Даже они не считают свою теорию популярной, но вот прогрессивной -считают.

И здесь снова обнаруживается духовная пропасть, разверзшаяся между двумя монархиями. Русские учреждения во многих случаях устарели и отстали от людей России, и многие русские это знают. Но прусские учреждения считаются достижением прусского народа, и большая часть народа в это верит. Вождям куда проще идти в мир и навязывать безнадежное рабство всем вокруг, если они уже сумели навязать собственному народу своеобразное иго – иго с надеждой.

Когда нам говорят о древних беззакониях России и о том, какой отсталой является русская власть, мы должны ответить: «Да, в этом и состоит превосходство России». Их учреждения – часть их истории, как реликвии или древности. В них действительно используется насилие, но тут надо уточнить – оно выходит из употребления. Если у них и есть какие-то дремучие приспособления для устрашения и пыток, то они рано или поздно рассыплются от ржавчины, как старые доспехи.

Но в случае с прусской тиранией – если это тирания, то уж точно не устаревшая. Это тирания на старте; как сказал бы конферансье: «Итак, мы начинаем!» Пруссия – это процветающий завод, новый до последнего винтика, огромная мастерская с колесами и приводами новейших и изысканнейших форм, при помощи которых они хотят ввергнуть Европу во мрак реакции… infandum renovare dolorem[28].

И если мы хотим убедиться в истинности сказанного, это можно сделать тем же методом, которым мы пользовались в случае с Россией: даже если ее раса или религия иногда делали русских завоевателями и угнетателями, точно так же они могли быть освободителями и безупречными рыцарями. То же самое и с русскими учреждениями – если они столь отсталы, то они честно показывают и зло, и добро, какие только можно найти в старомодных вещах. В их полицейской системе присутствует неравенство, что противоречит нашим представлениям о законе. Но в их общинах есть равенство куда более древнее, чем сам закон. Если они и секут друг друга, как варвары, то и называют они друг друга христианскими именами, как дети. Даже в худшем они сохранили лучшее, что было в грубых обществах. Более того, в лучшем они просто хороши, как хорошие дети или хорошие монахини.

Но в Пруссии все лучшее, чего добились цивилизованные инженеры, поставлено на службу всему худшему, что только есть в варварских умах. И снова в Пруссии не найти случайных достоинств, счастливых спасений или поздних раскаяний, которые составляют лоскутную славу России. Здесь, в Пруссии, все обострено и нацелено на решение задачи, а задача эта, если слова и дела хоть что-то значат, заключается в уничтожении свободы во всем мире.

IV. Уход в безумие

Рассматривая прусскую точку зрения, мы должны обратить внимание на то, что кажется в ней скорее умственным ограничением: на некое подобие узла в мозгу. По отношению к проблемам роста численности славян, или английской колонизации, или перевооружения французских армий, она демонстрирует странную философскую обиду. В каждом из случаев она равносильна фразе: «Неверно, что вы должны быть выше меня, потому что на самом деле я выше вас». Глашатаи подобного мировоззрения, похоже, обладают любопытным новообразованием в мозгу, где эти противоречия увязываются в одном и том же абзаце, а иногда и в одном и том же предложении.

Я уже упоминал знаменитое предписание германского императора немецким солдатам – стать гуннами, дабы пресечь опасность гуннства. Куда сильнее пример его недавнего приказа войскам, задействованным в операциях в Северной Франции. Как известно, он начинается словами: «По моему королевскому и императорскому приказу объедините ваши силы, здесь и сейчас, ради одной цели – примените все ваши умения и всю вашу доблесть, чтобы уничтожить предателей англичан и пройти по головам ничтожной и презренной французской армии».

Не обращая внимания на грубость в адрес англичан, задумаемся об образе мыслей, которые умудрились запутаться даже на таком интеллектуальном пятачке. Если французская армия ничтожна, кажется очевидным, что умения и доблесть германской армии должны быть сосредоточены не на ней, а на большем по размерам и менее ничтожном союзнике[29]. Если уж все мастерство и доблесть германской армии сосредоточены на французах, то их точно нельзя считать ничтожными.

Но прусский ритор цепляется за оба несовместимых движения мысли и настаивает сразу на обоих. Он хочет думать, что английская армия мала, но одновременно он хочет считать победу над англичанами великой. Он хочет подчеркнуть в один и тот же момент очевидную слабость британцев в атаке – и великое умение и отвагу немцев, отражающих эту атаку. Каким-то образом крах Англии должен быть неизбежным и очевидным, но германский триумф при этом решительным и неожиданным. Пытаясь использовать две противоречивые концепции одновременно, он получает на выходе кашу. Именно из-за этой каши в мозгах он гонит Германию на войну. Именно она, эта каша, приведет к тому, что долины и ущелья Германии затопит агония людей, умирающих от укуса этой невидимой уховертки[30], нечистая кровь этого таракана окрасит собой воды Рейна вплоть до моря.

Было бы нечестно основывать критику мировоззрения народа на словах какого-нибудь наследственного принца, но все обстоит точно так же и в случае с философами, которых даже мы, в Англии, воспринимали как пророков прогресса. Нигде это заблуждение не обнаруживает себя так же явно, как в забавно запутанных спорах о расе и в особенности о тевтонской расе.

Профессор Гарнак[31] и подобные ему люди упрекают нас, если я правильно их понял, в разрыве «тевтонских уз» – правил, к которым пруссаки должны быть особенно внимательны и в случае нарушения, и в случае соблюдения. Мы замечаем их в открытом захвате земель, населенных неграми, – таких, как Дания[32]. Мы замечаем их и в радостном признании своими белокурых и голубоглазых турок.

Именно этот абстрактный принцип профессора Гарнака и интересует меня больше всего; но как бы ни были сложны мои запросы, итог моих размышлений на удивление прост. Сравнивая профессорскую заботу о «тевтонстве» и отсутствие таковой о Бельгии, я могу прийти только к следующему умозаключению: «Человек не обязан держать обещания, которые давал. Но человек обязан держать обещания, которые он не давал».