Азбука для непослушных - Андоновский Венко - Страница 10

В семинарии воцарилась мёртвая тишина, отец Амфилохий опустил голову, видимо удивленный тем, что произошло. Мы все молчали, ослепленные мастерством Евфимия; теперь мы все верили, что буквы не такие красивые, как картинки, и не должны быть такими, ибо они в себе другую силу таят, и что голоса людей, животных и птиц спрятаны внутри них. И тогда, когда казалось, что скорость одержала победу над красотой, именно тогда, когда все задумались, как быстро отцу Евфимию пришлось действовать тяжелым каламом, чтобы записать песню соловья в лесу, отец Варлаам спокойно встал, взял самую большую книгу и на одной странице написал букву червь, нам всем знакомую по азбуке, которую сочинил блаженный и благоутробный отец Кирилл и которая выглядит так:

А потом еще нарисовал такую картинку:

И обратился к нам, повернувшись спиной к озадаченному Евфимию, и сказал: «Эта буква, которую наши предки называли вау, прародительница нашей буквы червь, которую отец Кирилл переделал и переиначил, ибо она красива. Давным-давно эта буква была еще красивее, потому что это была картинка соловья, но скорость, с которой люди писали, разрушила изображение. А вау когда-то выглядела так»:

А потом отец Варлаам вернулся на свое место рядом с Амфилохием, и я понял, что, хотя все это время он молчал, он знал все, с самого начала: и о Прекрасном, и что я украл ключ, и о топоре, к о Михайле, и о его пере, и о новых буквах. О, Варлаам, холм в полудневии жизни, виноградник, осененный мягкой тенью мудрости! Прости мне мой грех, ибо я соблюл закон Евфимия и нарушил Божий, ибо Евфимий строже Бога в казнях, которых мы боимся!

Евфимий, услышав это, прошипел, как змея лютая, багровея: «Но изображения голоса не имеют, и в этой букве нет песни, которую я записал, используя свое умение».

О, чудеса Божьи! Богородица ли, или сам Господь сотворил чудо, случившееся в следующий миг? Внезапно мой язык развязался, змеиный клубок расплелся, и впервые с тех пор, как я заговорил, слова подчинились мне, вышли из-под языка, где я их таил, чтобы быть послушным, и я сказал то, что и не подозревал, что знаю. И проговорил вот что, в первый и последний раз моими устами сказанное и притом истинное, и моей рукой записанное: «В этой картинке содержатся все песни соловья, а их намного больше одной, и все разные; и когда мы видим изображение птицы, мы думаем о всех песнях одновременно, ибо картинка нема, а тишина скрывает в себе все возможные песни, а не одну, как мы думаем, когда ты читаешь сочинение твое, отец Евфимий».

И я замолчал, ибо укусил себя за язык, чтобы остановиться, а после того как укусил, он раздвоился, как у ядовитой змеи, как развилка у двух ветвей дерева, которое не знает, какую ветвь питать, а силы и места хватает только для одной, разветвление между Прекрасным и Евфимием, как перо Михаила Непорочного, расщепившееся под ногами Евфимия Властолюбца.

С того дня ничто в монастыре больше не было неделимым и единым: ни лезвие топора Прекрасного, ни его перо, ни язык мой, ни душа грешного Евфимия. Мир разделился надвое, разделилось неделимое, разделились и семинаристы, и я понимал, что несчастья у нас только еще предстоят.

Зайин: засов

Разрушение буквы Зайин:

1 — Иероглиф;

2 — Критское Зайин;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Современное.

* * *

На следующее утро отец Амфилохий отбыл, оставив нас на милость или немилость Рыжего. Я боялся его после того, что случилось в семинарии, когда мой язык перестал быть послушным, сказал то, что сказал, и разорвался надвое, ибо у послушных один, а у непослушных два языка, хотя по справедливости должно быть наоборот, потому что обратное богоугодно. Но поскольку люди развратились, их понятия перевернуты с ног на голову: про честного сейчас говорят, что у него два языка и что он притворен, а про притворного говорят, что он послушен, и человека с одним языком все боголюбивым почитают, хотя часто этот один язык знает лишь речи Сатаны! Другой же, с двумя языками, может одним Сатане сказать «нет», а другим может сказать «да», когда к нему явится Господь.

Следующие несколько дней я провел, пытаясь выяснить, что знает обо всем этом отец Варлаам. А знал он многое: по его словам, ему были известны буквы, написанные рукой Михаила. Но больше он ничего не говорил. Намекнул, что скажет, когда будет, что сказать, и когда полностью уверится в том, во что верит. Засов на душе Рыжего опустился для новых искушений. Он вернулся в семинарию и решил действовать холодно и остро, как лезвие топора, на котором он спал. Стоя над головой Михаила и всем видом стараясь показать свою незаинтересованность в происходящем, он, к своей радости, увидел, что тот, вернувшись к письму стальным и тяжелым каламом, не может писать буквы так же красиво, как он написал в ту ночь лебединым пером. Рыжий ужесточил и без того строгую дисциплину и каждому из богословов определил норму: по пятнадцати пергаментов в день без права на ошибку. А это было слишком много. Усталые ученики не могли выполнить норму, торопились и от этого делали еще больше ошибок, потом счищали неправильно написанное, и часто драгоценная тонкая кожа рвалась, а он наказывал их за это тем, что увеличивал норму на следующий день. Дисциплина и послушание вернулись в семинарию, бунт был задушен, скорость победила красоту, и мало-помалу слова снова, даже и выходящие из-под руки Михаила Непорочного, приобрели знакомый, понятный вид и читались без труда, без сопереживания души, одними только глазами.

Но теперь все больше терять покой стал отец Варлаам. Целыми днями он стоял над своим столом переписчика, которым не пользовался уже много лет, и пытался вспомнить буквы, которыми было написано, как он рассказал мне, слово об ином Боге — рогатом. Он прочитал его когда-то в молодости, когда был грешен. И сказал еще, а говорил он мало, что порядок букв в азбуках разных народов один и тот же, что доказывает, что все люди происходят рт одного корня одного дерева, хотя ветви у него разные и принадлежат различным народам. Отсюда можно сделать вывод, что когда-то у всех народов был один и тот же язык. Так было до Вавилонской башни, о которой есть правдивая история в Писании, я ее прочитал, так что я в это верю, и вы поверите, когда прочитаете все то, что будет сказано в дальнейшем. И Варлаам сказал еще, что буквы не случайно стоят в определенном порядке, потому что в этом порядке скрывается тайная повесть, данная нам от Бога. «Порядок во всех азбуках таков: начинают со слова, означающего житие, а заканчивают словом, означающим покой, — сказал он. — Но для того, чтобы повесть стала понятной, нужно буквы писать медленно, чтобы они были, как картинки, чтобы похожи были на предметы, которые они обозначают; тогда повесть тайная — явной и всем понятной станет».

И отец Варлаам набросился на язык, обрушился на него: сказал, что язык — заблуждение греховное, облако, затеняющее повесть о Боге, ибо язык расставляет буквы в словах неправильно и неестественно, не в том порядке, какой у них в азбуке. А порядок иной есть не порядок, а беспорядок. Он сказал, что наш язык испорчен нечестивыми, чтобы учинить беспорядок, который бы только выглядел, как порядок; чтобы внести в слова буквы разные и лживые, развеять их, как солому на ветру, и навести наши души и умы на другие, не важные повести. Как фарисеи не узнали сына Божия в назаретянине, ибо смотрели на внешнее, так и мы не узнаем повесть единственную и самую для нашего Бога важную, ибо смотрим на внешнее в азбуке, так, что каждый народ по своим законам и правилам выстраивает буквы в слова. И мы, слепцы от века, тщетно надеемся, что найдем истинный порядок букв, тот, на котором написана повесть, а он нам уже дан.