Голубая свастика (СИ) - Другая Елена - Страница 48

«Он здесь. Он любит меня», — завороженно шептал он. — «Чем для меня все это обернется, и сколько мне страдать еще придется, чтобы осмелился промолвить я, что здесь, сейчас, я полюбил тебя…»

Кричавшие отчаянием строки перевернули все в его душе. Он понимал, что игра пошла не на жизнь, а на смерть, от этого переживал и маялся. Какой же он был скот! Ведь можно было сразу построить любовные и более высокие отношения!

Стефан был неспособен ни есть, ни пить, ни спать, ни мыслить. Утренние заседания он высиживал с трудом, скрипя зубами. Каждый час в течение дня он звонил домой и спрашивал у Карла, не вышел ли Равиль из подвала, готовый сразу же примчаться. В комендатуре почти всю работу за него выполнял Маркус Ротманс, напуганный крайней удрученностью своего офицера настолько, что не задавал лишних вопросов. Стефан приезжал домой в обед и сразу же, как только заканчивалось рабочее время.

На пятый день Стефан толкнул дверь подвала и обнаружил, что она отперта. Наконец-то! Он быстро спустился вниз по лестнице. Над кроватью горела единственная и тусклая лампочка. Равиль сидел, закутавшись в одеяло, у стены, в самом уголке, с блокнотом и ручкой в руках. При виде Стефана он сжал губы и даже не подумал подняться, лишь вскинул на него свои бесконечно длинные и влажные от слез ресницы.

— Пришел меня убить? — холодно спросил он.

Стефан бросился к нему и сжал его прохладные пальцы своими горячими ладонями.

— Что ты затеял? — глухо прорычал немец. — Как все это понимать?

— Так и понимай. Я же твой раб. Если ты пришел меня бить или трахать, то «добро пожаловать». Не надо делать видимость, что я твой друг или любовник; это все вранье. Если я тварь, недостойная жить, хуже, чем собака, то и веди себя соответствующим образом — посади меня на цепь и приходи, когда тебя призовет похоть.

Равиль дрожал, прижимаясь подбородком к своим худым коленям.

— Так, — решительно сказал Стефан, — немедленно заканчиваем комедию. Пойдем наверх, хватит. Я — взрослый мужчина и все понимаю. Я прочитал твои стихи. Они — лучшее, что было в моей жизни. Я никогда более не позволю себе чем-либо тебя оскорбить или унизить, но нам надо подробнее переговорить обо всем этом.

— Тогда переговорим здесь и сейчас, — решительно заявил Равиль, нервно облизав пересохшие от жажды губы. — Я действительно четыре дня не ел и не пил. Ведь ты сам намекнул, что я разжирел и слишком хорошо живу, хотя все время делил со мной обеды и ужины, при этом запрещая выполнять хоть какую-то работу!

— Равиль, я виноват, успокойся, — удрученно проговорил Стефан. — Пошли наверх. Оставаться здесь опасно для твоего здоровья.

— Плевать, — равнодушно отозвался Равиль. — Я не об этом. Что ты делаешь с нашими отношениями, Стеф? Да, у тебя не было семьи, дружной и прекрасной, но ты же говорил мне, что бывал в гостях у Мойши, и видел, с какой трогательной любовью люди могут относиться друг к другу! Я могу тебе поклясться, Стеф, что, если человек действительно любит, он никогда не будет бить своего любимого по лицу, топтать его тело и поливать его душу грязью. Реши уж, кто я тебе — раб для унижений или друг, с которым ты делишь свои мысли и которому позволяешь спать в своей постели. Я так больше не могу. Ты сломал во мне все. Твои жестокие рамки превратили мою жизнь в сплошную пытку. Стефан, так нельзя!

— Но я не был излишне строгим, — растерянно пытался оправдаться немец, беспомощно разводя руками.

Он присел на край кровати, предварительно проведя ладонью по матрасу, проверяя, чтобы из него не торчала какая-нибудь окаянная железка.

— Ты и сейчас думаешь только о себе, — горько констатировал Равиль, проследив за его жестом. — Мне недавно снился сон, Стеф. Был теплый день. Лужайку перед нашим домом согревало солнце. Ребекка срезала розы, чтобы составить букет, моя мама, сидя в своем инвалидном кресле, вязала, а отец курил трубку и читал газету, и я, сидящий у них в ногах, на самой низкой ступеньке, смотрел на небо, и мечтал, и чувствовал себя совсем счастливым. Сон казался мне явью — таким он был теплым. Я видел каждую черточку на лицах своих родителей. И вдруг ты разбудил меня, схватил за шею и пригнул!!! — Равиль не выдержав, сорвался на крик. — Стеф, так нельзя! А если можно, то лучше я останусь здесь. Либо убей меня сам, либо просто дай умереть. Я так больше не могу!

Стефан прилег к нему и прижался головой к его плечу, а потом обхватил руками юношу за гибкий торс, вдыхая волшебно-сладкий запах его волос, которые, постепенно отрастая, стали виться забавными темными колечками.

— Равиль. Я же тебе говорю, что все понял…

— Ты дашь мне шанс тебя полюбить? — парень, успокаиваясь, пронзил его взглядом, уютно прислоняясь к плечу мужчины. — Стеф, ты пойми. У меня нет ненависти именно к тебе. Я ненавижу то, как ты со мной обращаешься и что ты делаешь. Я, на самом деле, скучаю по тебе очень, бывает, жду. Но мне страшно: хоть иногда у нас случаются чудесные моменты, ты чаще просто подавляешь меня. Я, может быть, и сам хотел бы приластиться, так как ты мне вовсе не безразличен, однако у меня нет никакого шанса. Ты все регламентировал! И эти порки… Я понимаю, они тебе нужны, и я согласен идти навстречу в твоих желаниях. Но не всегда же я могу быть к этому готовым! Поставь себя на мое место! Я, может, и хотел бы отвечать тебе любовью и взаимностью — только как? Ты просто убил мою душу, Стеф, честное слово.

Они замолкли на несколько минут. Каждый думал о своем: Стефан вспоминал собственные чистые моменты из жизни, Равиль с грустью размышлял о том, на что оказался способен пойти, чтобы спасти себя и сестру. Если его план вытащить наружу из Стефана то доброе, что в нем еще оставалось, четырехдневным истязанием не сработает, придется смириться с рабским существованием и потерей своей личности.

— Мне тоже снятся сны, — наконец поделился Стефан. — Как я катаюсь в лодке по озеру возле нашего дома и кормлю лебедей хлебным мякишем. Это тоже были самые счастливые моменты в моей жизни, я чувствовал себя бессмертным, словно что-то важное должно было произойти, как будто я тоже смог бы летать вместе с этими птицами. Равиль… Не обижайся. А знаешь, я хотел спросить, ты видишь свое будущее? Оно тебе представляется?

Равиль, тем временем обмяк, и они сплелись во взаимных теплых, уютных объятиях. Настрадавшийся от подвального холода Равиль жался к мужчине с вполне искренним удовольствием. Впервые Стефан спрашивал его о мечтах и Равиль убедился, что принял верное решение подняв «подвальный» бунт.

— Я хочу иметь семью, большую, чтобы были дети, мамы, тети, дяди, дедушки, бабушки, и мы все вместе садились за праздничный стол, смеялись, желали друг другу добра и счастья. А… ты?

— Я совсем не вижу своего будущего, — потерянно пробормотал Стефан, прикрывая глаза. — Вернее, не совсем так сказал — я вижу, но точно знаю, что для меня все закончится здесь, в этом месте. Все молчат, только многие строят планы, как отсюда исчезнуть, когда придут советские войска. Почему-то кажется, что у меня не получится это сделать. Я нахожусь в своем последнем мире. Больше у меня ничего и никогда не будет. Наверно, потому я так за него цепляюсь…

Глаза Равиля увлажнились, и он почувствовав удивившее его самого сочувствие, прижался своим носом к лицу немца. Таким трогающим за душу оказалось его признание.

— Ты меня любишь? — тихо спросил он.

— А ты действительно сам сочинил это стихотворение? — вопросом на вопрос ответил Стефан.

— Да, сам. Просто уже больше не было сил молчать…

— Люблю. С первого момента, когда мы вдохнули общий воздух. Люблю, Равиль, тебя. Никогда в жизни мне никто не писал стихов, только я сам, хотя и не очень-то умею. Спасибо. Я в эйфории. Никогда больше тебя не обижу и не унижу, потому что действительно люблю с того самого момента, как увидел на перроне, и ты показался мне таким родным, будто знал я тебя до нашей встречи тысячу лет. Пойдем же. Я помогу тебе подняться. Хватит терзать и себя, и меня. А если честно, я бы остался здесь, с тобой, до самого конца запертым в этом подвале и в ожидании смерти, потому что хотел бы забыть, что происходит там, наверху, к чему я тоже косвенно причастен, но, к сожалению, так не получится. Пойдем же, Равиль!