Из жизни домашних хорьков - Каммингс Мери - Страница 1

Мери Каммингс

Из жизни домашних хорьков

Пролог

(Очень короткий)

Тяжелая пряжка ремня врезалась в стену в каких-нибудь трех дюймах от моего лица.

— Говори, сука, чего ты там вынюхивала?!

Я промолчала — точнее, сказала, но про себя: «Да, крепко ты влипла, Джеки Макалистер!»

А ведь так хорошо все начиналось!

Глава первая

(Автобиографическая)

Джеки Макалистер — это я. Я журналистка. Конечно, всяких умных, тянущих на Пулитцера[1] статей про политику или экономику я в жизни не писала. Читали всякие заметки вроде «Поп-звезда нагишом убегала от поклонников» или «Он переспал с сиамскими близнецами»? Наверняка читали! Так вот это — я. Некоторые называют меня еще обидной кличкой «папарацци» — я это слово не переношу, я журналистка — и точка!

Профессия у меня наследственная — тем же ремеслом занимался и мой папа. И он всегда говорил: «Джермейна (это меня так по документам зовут, но мне не нравится, и я еще со школы привыкла именоваться Джеки), таковы уж люди — сплетни и скандалы их интересуют куда больше, чем политика!»

Что ж — интересного вокруг действительно хватает…

Первую свою заметку я написала еще в 17 лет, удачно «щелкнув» подаренным мне папой фотоаппаратом дочку тогдашнего мэра: в пьяном виде, в расстегнутой блузке и с двумя парнями, которые ее лапали где попало. Сделать это было нетрудно — она ходила на ту же дискотеку, что и я, и славилась своей склонностью к промискуитету. Сложнее всего оказалось подловить хорошее освещение и нужный ракурс — чтобы и ее тупо оттопыренную губу показать, и размазавшуюся косметику.

Написала коротенькую заметку: знает ли, мол, господин мэр, как развлекается по вечерам его дочь? — и принесла папе. Он посмотрел, сказал: «Да у тебя, милочка, просто талант! — не преминул, конечно, добавить: — Врожденный!» И уже в воскресенье ее напечатали, и я впервые в жизни с гордостью увидела на газетной странице подпись: «Джеки Макалистер»!

В тот день я уверовала, что журналистика — моя судьба, и не ошиблась. Сразу после окончания школы пришла в газету, и с тех пор там и работаю, и имя Джеки Макалистер мелькает теперь почти в каждом воскресном выпуске — а порой и на неделе тоже. Это не считая тех заметок, которые я, для разнообразия, подписываю псевдонимами — например, «Разгневанная читательница» или «Мать семейства».

Но «Джеки Макалистер» мне нравится больше всего — одно время я даже всерьез беспокоилась, что буду делать, если придется сменить фамилию.

Ну да, я однажды чуть замуж не вышла. За Стивена Залесски — он тоже журналист, работает в нашей газете политическим обозревателем и подписывает свои статьи «Стивен Зальцман» — чтобы читатели думали, что он еврей. Все же знают, что евреи лучше всех в политике разбираются!

Вот он действительно тянет на Пулитцеровскую премию и когда-нибудь ее непременно получит — жутко талантливый! И парень красивый — высокий, спортивный, волосы русые, глаза голубые… яркие такие.

Словом, всем хорош, и умный, в общем-то — но вот взгляды у него… прямо как из девятнадцатого века. Чего стоит одна только его любимая фраза: «Женщинам в журналистике вообще не место!» — и «добавка» с полупрезрительной улыбочкой: «Разве что на женской страничке — ну там про вязание, косметику…»

Это чтобы я-то, с моим талантом, про вязание писала?!

Познакомились мы, когда мне было двадцать лет. А ему — двадцать четыре, он к нам в газету пришел сразу после университета; теорию, может, и выучил — а в настоящей журналистике ничего не понимал. И его ко мне приставили, чтобы я его, как сказал шеф, «немного поднатаскала» — ну, я же к тому времени уже опытная журналистка была!

Я его натаскивала-натаскивала… а потом он ко мне переехал.

И прожили мы вместе полтора года. Не так уж плохо прожили. Ссорились — бывало, конечно, у всех бывает — но вообще… хорошо. Вместе в отпуск во Флориду ездили, и он меня под водой плавать учил; и компьютер мой чинил — он умеет. И я даже начала подумывать, что «Джеки Залесски» звучит не так уж и плохо, если подумать…

Разбежались мы, честно говоря, по моей вине — из-за моего бурного романа с Ральфом Лореном, он у нас в отделе новостей стажировался. И парень-то был никудышный — мой Стив куда красивее и умнее — но вы только прислушайтесь, что за словосочетание: Ральф Лорен… Мою чуткую душу журналистки оно просто заворожило!

Роман этот длился недолго — всего недели две, потом я в Ральфе начисто разочаровалась. Но Стивен узнал — да и как тут скроешь, у нас в газете все всё про всех знают. Узнал, потребовал объяснений — ну, я врать не стала. И он… нет чтобы отплатить мне той же монетой: завел бы с кем-нибудь интрижку, я бы потерпела, и вышло бы баш на баш. Нет, он просто взял и ушел.

Времени не терял — тут же, буквально через пару дней, подцепил себе какую-то девицу (с тех пор их уже, наверное, десятка два сменилось) и привел ее в редакцию — специально, чтобы мне кисло стало. Я сделала вид, что не заметила, как Стив, руку ей на плечо положив, ее к столу своему подвел, сказал: «Подожди здесь, милая — я скоро освобожусь» — и через полчаса так же, в обнимочку, увел…

С тех пор я живу одна. Точнее, не совсем одна — с Гарольдом, это самый близкий мой друг. Он — фретка. Так по-научному называется домашний хорек.

Нет, не думайте, что это я его ругаю или обзываю — Гарольд действительно настоящий хорек, очень симпатичный, можно даже сказать, красивый: со светло-бежевой пушистой шубкой и хвостом, с красновато-коричневым носиком и с белой масочкой на морде.

Гарольда подарил мне Стивен, когда мы еще вместе жили. Принес со всем «приданым»: клеткой, мисочкой и книжкой, как ухаживать за фретками — и сказал: «Это тебе…»

Я страшно обрадовалась — хореночек был маленький, миленький и очень смешной. А хулиган какой! В первый же день он устроился спать в шлепанце Стивена и тяпнул его за большой палец, когда тот попытался сунуть в шлепанец ногу — а на следующий день погрыз провод, ведущий от компьютера к принтеру, и Стив полдня не мог понять — почему это принтер не печатает?..

Теперь он таких вещей, конечно, больше не делает — он умный, взрослый и воспитанный домашний хорек. Куда воспитаннее, чем некоторые — по крайней мере никогда не хватает с тарелки последний кусок ветчины, не стягивает на себя одеяло и по утрам не перебегает мне дорогу в туалет.

И он действительно самый близкий мой друг. Я даже на работу частенько ношу его с собой — в специальном, обшитом мехом кармане сумки. Или в кармане куртки. Гарольд, разумеется, всю дорогу высовывает мордочку, чтобы посмотреть вокруг — он весьма любопытен.

С ним можно разговаривать, даже советоваться — он слушает, голову наклоняет, смотрит своими глазками-бусинками, будто все понимает. А иногда с ним так поговоришь — и в голову сами собой всякие умные мысли приходят. Будто он их мне внушает.

А что — очень может быть! Я сама писала заметку про то, как душа одного покойника вселилась в той-пуделя его жены — может, и Гарольд в своей прежней жизни был каким-то очень умным человеком?!

Об этом я, конечно, никому не рассказываю — не поймут. Обмолвилась как-то одной своей подруге, теперь уже бывшей — так она мне представляете что заявила?! «Тебе нужно сходить к психиатру — да поскорее! Хватит уже по этому своему Стивену страдать! Добро бы он тебе норковое манто подарил — а то хорька какого-то вонючего!»

Вонючий хорек!!! Кто, интересно, выдумал такую глупость?! От Гарольда пахнет очень даже приятно, немного похоже на запах нафталина — как будто он по ночам снимает с себя шубку и развешивает в шкафу, чтобы моль не попортила.

А норковое манто — с тех пор, как в моей жизни появился Гарольд, мне о таком даже подумать страшно. Каннибализм какой-то! Ведь хорек и норка — это близкие родственники!