Дурная кровь - Даль Арне - Страница 45

— Это было полтора года назад.

— Почти, — поправила она.

— Ты помнишь?

— Почему я должна забыть?

— Ну…

Последняя слабая попытка удержаться в рамках приличий. Вместо ответа — вопрос:

— Что произошло?

Пусть понимает, как хочет.

Она немного помолчала.

— Мне нужно было изменить свою жизнь, — наконец ответила она.

— В чем?

— Найти себя вне работы. Я чуть не уволилась.

— Я этого не знал.

— Никто не знал, кроме меня самой.

Даже тот, другой? Йельм был рад, что сдержался и не спросил этого.

— И тот, другой тоже не знал, — сказала она.

Йельм молчал. Он не имел права расспрашивать.

Она сама выбирает, какой жизнью хочет жить. Или какой должна жить.

— После тебя и твоих бесконечных метаний я решила пожить одна. Мне нужно было время, чтобы разобраться в себе. Но тут я встретила его, совершенно случайно. Он оказался настойчивым, стал звонить на работу, и все узнали, что у меня новый муж. Но никто не знал, что ему шестьдесят лет и что он священник.

Йельм не мог произнести ни слова. А Черстин, помолчав немного, продолжила, глядя в тарелку и ковыряя вилкой недоеденное филе.

— Трудно поверить, что шестидесятилетний священник способен на страсть, однако это так. Причем наши отношения были именно такими, в которых я нуждалась.

Она повернулась к окну, выходящему на Западную 25-ую улицу, и продолжила тем же бесцветным невыразительным голосом:

— Он вдовствовал уже двадцать лет. Был настоятелем той церкви, где я пела в хоре. Услышав, как я пою, он заплакал, подошел и поцеловал мне руку. Я почувствовала себя школьницей, которую неожиданно похвалили. Я стала ему дочерью и матерью одновременно. И постепенно начала возрождаться как женщина.

Черстин упорно смотрела мимо Йельма.

— У этого человека был огромный нерастраченный потенциал, и я, насколько могла, помогала ему себя реализовать. Ему была присуща тихая и прекрасная жизненная мудрость, не знаю, сможешь ли ты это понять, он умел радоваться каждому дню, как подарку. И научил этому меня.

— Что же случилось?

Она наконец повернулась к нему, на короткое мгновение их глаза встретились. Ее взгляд слегка затуманился, но был удивительно светлым.

— Он умер, — сказала Черстин и отвернулась.

Йельм взял ее за руку. Рука была вялой и неподвижной. Не глядя друг на друга, они сидели и смотрели на улицу. Время словно остановилось.

— Он был смертельно болен, когда мы познакомились, — тихо продолжила Черстин. — Я только потом это поняла. Но он был полон жизни. И хотел поделиться с кем-то этим чувством. Это был его прощальный дар живущим. Надеюсь, я тоже смогла дать ему что-то взамен. Хотя бы немного любви.

Йельм уже давно перестал думать о том, правильно ли он себя ведет. Он просто слушал. Ему было очень хорошо.

— Все случилось быстро. Ему предлагали пройти третий курс химиотерапии. Но он отказался. Решил напоследок порадоваться жизни, вместо того чтобы тратить силы на борьбу. Я неделю ухаживала за ним после работы, ночами. Это было весной. Он таял на глазах. Но почти все время улыбался. Удивительно! Не знаю, что больше радовало его: то, что он мог отдавать, или то, что принимал. Может, и то, и другое, взаимный обмен. Казалось, он постиг все тайны жизни, и Великая тайна его уже больше не пугала.

Черстин опять, бросила короткий взгляд в сторону Йельма — проверить, как он реагирует. Он внимательно слушал. Она снова отвела глаза в сторону.

— Не знаю… — продолжила она. — Эти слайды сегодня. Думаешь, что можно себя ко всему подготовить, а оказывается, нет. Думаешь, что уже все в жизни повидал, а, выходит, нет. И смерть бывает разная. Он ведь тоже страдал, страшно страдал, но при этом улыбался. А здесь улыбок нет, есть только гримаса страдания. Похоже на средневековые изображения страстей Христовых, которые должны были внушать людям страх. Ужас. Преступник словно пытается внушить нам отвращение к жизни, как средневековые прелаты. И ему это почти удается.

— Не знаю, — с сомнением произнес Йельм. — Не вижу в его действиях конкретной программы. Мне кажется, этот тип — своего рода продукт разложения, отходы производства, если ты понимаешь, что я имею в виду. То, что он делает, похоже на механизированное поточное убийство людей в Освенциме.

Черстин уже не отводила взгляда. Она поделилась тем, что ее угнетало. Йельм смотрел в ее глубокие, печальные и опустошенные глаза и видел, как где-то в их глубине появляются новые искорки. Таинственная бездонность глаз.

Йельм попытался увидеть себя глазами Черстин. Шут гороховый, который никак не может справиться с эрекцией? Дай бог, чтобы она видела в нем не только это.

— Возможно, одно не исключает другого, — все так же тихо и задумчиво проговорила Черстин. Огонек вновь пробудившегося интереса к жизни не смог вытеснить из голоса усталость. — Презрение к жизни и перфекционизм одновременно. По сути, это одно и то же.

Они глубоко задумались. Личные и профессиональные вопросы незаметно переплелись. Все в нашей жизни взаимосвязано.

Йельм почувствовал, что теперь пришла его очередь. Он снова взял Черстин за руку. Она не сопротивлялась.

— Значит, между нами был просто секс? А бывает просто секс?

Она улыбнулась горько, но руку не отняла.

— Наверно, не бывает. По крайней мере у нас так не было. У нас было наваждение. И все было очень запутано. Тогда я ведь только-только рассталась с мужчиной, который меня изнасиловал, даже не подозревая об этом. Он был полицейский, ты знаешь, и от него я сразу попала к другому полицейскому, его прямой противоположности. Ты был жесткий и напористый на работе, мягкий и заботливый дома. Я не успевала перестраиваться. Так жить я больше не могла. Ты вернулся к семье. У меня семьи не было, поэтому я просто сбежала.

— В чем-то мне сейчас живется легче, — сказал Пауль. — В чем-то труднее.

Она заглянула ему в глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю, как объяснить. У меня такое чувство, будто вокруг нас выросли стены. Мы приоткрывали дверь, но она закрылась. А стены сближаются.

Он подыскивал слова. Слова не приходили. Он пытался сформулировать то, о чем никогда прежде не говорил.

— Боюсь, что говорю непонятно, — только и мог сказать он.

— Думаю, что понимаю, — ответила она и добавила: — А ты изменился.

— Немножко, — согласился он и замолчал. Но вскоре заговорил снова:

— Сначала изменения идут по поверхности, но с чего-то надо начинать. Привычные стереотипы разрушают нас еще до того, как мы начинаем жить. В отличие от тебя, у меня не было таких встрясок, наоборот, этот год был достаточно бедным на события. Но, с другой стороны, он открыл передо мной кое-какие новые возможности…

Она кивнула. Все слова были сказаны. Но молчаливый диалог продолжался. Взгляды обоих собеседников были устремлены куда-то в пространство. Потом Черстин сказала:

— До меня только сейчас по-настоящему дошло, как важно его обезвредить.

Йельм кивнул. Он понял, что она имеет в виду.

Они вышли из ресторана, держась за руки, поднялись по лестнице и остановились возле его двери.

— Ну что? — спросила она. — В семь?

Он с облегчением вздохнул и улыбнулся.

— Договорились, завтрак в семь.

— Я постучу. Постарайся в это время не принимать душ.

Йельм тихонько рассмеялся. Она поцеловала его в щеку и пошла к себе. Он еще несколько минут стоял в коридоре.

23

Они пришли, увидели, победили.

Пока только разницу во времени. Поле зрения странным образом сузилось, весь Нью-Йорк остался за его пределами. Все внимание сосредоточилось на одном письменном столе и двух компьютерах.

Материалов было не просто много, их было очень много. Тысячи страниц и масса всевозможных деталей, включая совсем уж незначительные. Десятистраничные допросы свидетелей, соседей их соседей, педантичные сопоставления с другими серийными убийствами, подробнейшие карты с указанием всех найденных поблизости предметов, социально-политический анализ обстановки в стране, выполненный ведущими университетскими профессорами, протоколы вскрытия с указанием, что у жертвы был пародонтоз первой степени и камни в почках, скрупулезное описание мест, где были найдены трупы, и, конечно, с таким трудом раздобытый Рэем Ларнером материал о деятельности “Крутой команды” в джунглях юго-восточной Азии.