Арестант - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 7

— Маладэц, — сказал он. — Узнай пра эта всо. Что можна — узнай.

— Навряд ли что-нибудь получится, Резо, — негромко ответил Соловьев.

— Нада пастараться, дарагой, — веско произнес кавказец, буравя своего агента пронзительным взглядом. Обычно этот взгляд оказывал на людей серьезное воздействие. Бывший контрразведчик выдержал его спокойно.

Игорь Соловьев был профессионал. Он уже давно понял, что рано или поздно будет вычислен своими коллегами. И тогда… черт его знает, что будет тогда. Но, скорее всего, с ним произойдет несчастный случай. Он никого не винил… каждый выбирает свою судьбу сам. Он просто старался успеть заработать как можно больше до несчастного случая. Может быть, и удастся выскочить…

— Навряд ли что-нибудь получится, Резо, — повторил он.

Вечером того же дня рейсом Москва — Вена «Боингом» авиакомпании «Austrian Airlines» в столицу Австрии вылетели трое сотрудников агентства «Консультант». Этим же рейсом летели четверо боевиков Гургена. Двое были выходцами с Кавказа, а двое — русскими.

«Боинг»-747 плыл в ослепительно чистом небе над Европой. Земля лежала глубоко-глубоко внизу, до нее было почти десять километров. За иллюминаторами лайнера свистел ледяной разреженный воздух, в тепле комфортабельного салона негромко звучала музыка Штрауса. «Боинг» нес в своем чреве страшных русских мафиози. Все они имели законное право ступить на территорию Австрии — это право было заверено визами, печатями и подписью консула. Штурм холма из шестидесяти миллионов долларов начался. В тени зеленого холма еще оставались места для новых могильных плит.

Андрей Обнорский стиснул зубы. Он шел, слегка прихрамывая на левую ногу, и ощущал затылком взгляд. Просторный зал аэропорта Арланда был наполнен мягким осенним светом, звуками английской, шведской и русской речи. Обнорский не слышал чужих голосов. Он шел к регистрационным стойкам компании САС, ощущая затылком взгляд зеленых Катиных глаз.

Огромный рыжий швед — служащий компании — бегло просмотрел билеты Обнорского, вернул обратно. На его лице не читалось никаких эмоций. Сентябрьское солнце высвечивало медный оттенок его шевелюры. Андрею вдруг захотелось сказать что-нибудь хорошее этому бесстрастному шведу… однако он ничего не сказал, молча вложил билеты в загранпаспорт и пошел дальше. На краснокожей паспортине золотом было вытиснено название уже несуществующей страны: Союз Советских Социалистических Республик. Обнорскому чудилась в этом какая-то издевка.

Гражданин несуществующей державы стиснул свои новые шведские зубы. Катя все смотрела ему вслед. Андрей не оборачивался, но точно знал — смотрит.

Через тридцать минут он уже сидел в кресле самолета. Вдали сверкало чистыми огромными стеклами здание аэропорта. За одним из этих стекол стояла странная женщина Рахиль Даллет… Катя. Родная, единственная… чужая. Разделенные бетонной тоской летного поля, разделенные толстыми стеклами иллюминатора и аэропорта, они не могли видеть друг друга. Но их взгляды пересекались в прохладном утреннем воздухе. И мысли пересекались. Искрили, как соприкасающиеся провода, обжигали друг друга.

Останься. Останься, тебя там убьют… Я не могу, родная… Останься. Все, кого я любила, погибли ТАМ… Я не могу. Там моя Родина, мои друзья. Мои отец и мать. Мой брат. Я должен быть там… ТАМ убивают. Останься, Андрей. Я прошу…

Он промолчал. И ее голос стал безжизненным, тихим.

А потом умолк вовсе… Чушь! Голоса близких не умолкают никогда. Просто иногда мы их не слышим.

— Вам нехорошо? — услышал Обнорский вопрос откуда-то издалека. Он открыл глаза и увидел миловидное женское лицо.

— Вам нехорошо? — повторила стюардесса по-английски с милым шведским акцентом. Она смотрела в бледное лицо Андрея, пересеченное косой, еще более бледной полоской шрама на левой скуле. На лице стройной и симпатичной стюардессы в форме авиакомпании САС была приклеена доброжелательная профессиональная улыбка. Эта улыбка входила в стоимость билета.

— Все о'кей, — ответил Андрей. — Мне хорошо. Мне очень хорошо.

Шведская бортпроводница прошла дальше. Со спины она удивительно напоминала другую бортпроводницу — Лену Ратникову. Сделав несколько шагов по салону, шведка обернулась. Сходство пропало. Обнорский снова закрыл глаза. Даже сквозь сомкнутые веки он видел, как стюардесса продолжала улыбаться… Ты не можешь этого видеть, сказал он себе.

Салон «Боинга» начал наполняться гулом и легкой вибрацией турбин. Бортовой компьютер прогонял программу предстартовых тестов. Через несколько минут самолет начнет движение по серому бетону летного поля. Мимо сияющей стеклянной коробки аэропорта, мимо начинающих желтеть березок вдали, мимо гранитных валунов среди берез, мимо автомобильной стоянки, где сидит в своем «саабе» женщина с зелеными глазами. Гул турбин будет становиться все сильнее, и тогда беззвучно зашевелятся губы сухонькой старушки в кресле справа от тебя. Сухие, в пятнах возрастной пигментации, руки стиснут Библию карманного формата. Слова, обращенные к Богу, долетят ли до Бога?… Русский журналист с паспортом несуществующей державы сидел с закрытыми глазами и видел все, что происходит в самолете и вокруг него. Он видел, как оторвались от бетона разогретые пробегом колеса шасси и высокоточная гидравлика втянула их в фюзеляж. Он видел косяк гусей, летящих параллельно самолету, и бородатое лицо командира экипажа. Потомок викингов сказал: о'кей, ребята. Летим трахать русских девок. И захохотал.

Самолет набрал высоту, заложил вираж над фиордами с синей и серой водой, с белыми корпусами катеров и яхт… губы старушки, обращающейся к Богу, замерли. Вибрация стихла. «Боинг» лег на курс. Прошла мимо давешняя стюардесса. Она бросила взгляд на странного пассажира со шрамом… спит.

Она ошиблась. Андрей не спал, он падал в тот глубокий, почти бездонный колодец, который называется память. Ему было страшно. Он мог бы остановить падение, но не хотел этого делать. Почему-то он знал: так надо. Падая, он иногда различал в темноте лица людей. Живых и мертвых. Слышал голоса, которые обращались к нему. На русском, арабском, английском. Голоса принадлежали живым и мертвым… Почему так много мертвых?

Он достиг дна. Дно было мягким, теплым, ласковым… потом Андрей увидел свет и услышал крик. И чей-то усталый голос сказал:

— Поздравляю вас, мамаша. Мальчик. А другой голос возразил:

— Может, мамаша девочку ждала. Сегодня аккурат Вера, Надежда, Любовь…

Третий голос, гортанный, низкий, произнес:

— Куллюна фи йад-улла[6].

Нет, это было потом, в другом месте, среди желто-розовых песчаных барханов Шакра. Из песка торчали красно-коричневые скальные обломки, напоминающие зубы дракона. В горячем воздухе пустыни они, казалось, шевелились. Внезапно тишина раскололась. Остервенело молотили ДШК[7] и ухали безоткатки Б-10, завывали мины… Потом он шел по узкой улочке Шакра среди трупов, среди треска автоматных очередей и смрадного запаха… Куллюна фи йад-улла… Вертушки! Вертушки, блядь, вызывай! У нас одного груза 200 выше крыши…

Трупный смрад. Подполковник Громов, протягивающий плоскую бутылку с коньяком. Коньяк пах разлагающимися на жаре телами. Их было много, их было невероятно много. Еще больше было мух. Жирных и черных. Мухи плотно облепили тело полуголого мальчика без головы… Военный переводяга Обнорский, льющий в себя теплый коньяк у развалин мечети, среди трупов.

— Это что — я? — спросил сам себя питерский журналист Серегин в салоне «Боинга», летящего над серой водой Балтийского моря осенью девяносто четвертого года.

— Ты, Палестинец, ты, — негромко ответил кто-то. И засмеялся мерзким голосом капитана Кукаринцева… Бред! Куку ликвидировали люди полковника Сектриса в Триполи еще в девяносто первом. Или люди Сандибада… какая разница? Все равно они опоздали. Они спасли тогда Андрея, но не успели спасти Илью Новоселова. Не успели вы, ребята… не успели.