День закрытых дверей (сборник) - Крауч Блейк - Страница 4

Пройдя немного в глубь леса, я выбрал голую осину, сел, прислонившись спиной к серебристой коре, и стал ждать. Скоро меня начало трясти. Заурчало в животе. В голове мелькнула мысль: зачем умирать голодным? Я поднялся, вернулся к машине и поехал в деревню, население которой доходило до восьмисот человек, но серьезно сокращалось в суровые зимние месяцы. Припарковался в центре, перед закусочной «У Билла», на украшенной к Рождеству улице. Потянулся к дверце, но открыть не смог.

Я опустил голову на рулевое колесо.

И заплакал.

Но воспоминания о тех мрачных временах преследовали меня не часто. Я прожил в лесу за пределами Хейнс-Джанкшн пять лет, и этого времени хватило, чтобы стать другим человеком. Местные знали меня как Винсента Кармайкла, принимали за своего и описывали, наверное, как человека спокойного и дружелюбного. Я был для них американцем с длинными каштановыми волосами и неухоженной бородой. Меня знали все, но друзьями я так и не обзавелся. Здесь это никого не удивляло. Люди приезжали в эту укромную деревушку в северо-западном уголке Канады, потому что бежали от чего-то. Разбитых и побежденных Хейнс-Джанкшн притягивал, как магнит.

В туристический сезон я работал шеф-поваром на кухне в «Фонаре», одном из двух заведений высокой кухни в деревне. Заработка хватало, чтобы пережить зимние месяцы, с октября по апрель, когда занять себя было нечем и оставалось только сидеть под крышей возле огня.

Половина сбережений ушла на дом. В шести милях к западу от городка, в долине Шаквак, он стоял в нарядной роще, затерянный в бесконечном лесу. Из окна над кухонной раковиной за деревьями, ярдах в сорока от дома, в солнечный день была видна небольшая полянка. Лежа на травке, можно увидеть и национальный парк Клуэйн, и закованные в лед горы Святого Ильи, поднимающиеся из этого леса в нескольких милях к западу. А в четверти милях к югу находилось озеро, в котором я даже плавал в теплые деньки короткого лета.

Я всегда ценил свое одиночество, а больше всего – сейчас, холодным пятничным вечерком, сидя в кресле-качалке на веранде.

За кронами деревьев сияли звезды. Созвездия четко выделялись на фоне темного неба.

В Юконе нет городов, которые пачкали бы небо искусственным светом.

Глубоко засунув руки в карманы жилета и покачиваясь в кресле, я закрыл глаза. Время от времени, в разгаре очередного приступа сюрреалистической ностальгии, отчетливо понимаешь, что к этому моменту интроспекции вела вся твоя жизнь, все те выборы, которые ты делал. Мне исполнился сорок один год, и я не мог воспринимать свою жизнь как нечто целое – слишком уж она переменчивая, слишком неорганизованная. А потому старался жить спокойно, не заглядывая далеко в будущее.

Опасность миновала. Смертоносные мысли об Уолтере, матери, вещах, которые я делал в Пустоши, отступили и вернулись в тюрьмы, построенные мною для них. Не приготовив ужин и не написав ни строчки из задуманного, я решил немного прогуляться. Поднявшись из кресла, стянул волосы в хвост и сошел с веранды. Протоптанная оленями тропинка проходила через хвойную рощу, в воздухе висел густой аромат сока, ветки били по жилету, под ногами потрескивали прутики.

Заканчивался октябрь – по ночам пруд уже прихватывало ледком, осень теряла силы и чахла, арка солнца заметно уменьшалась с каждым днем, и даже осины сбросили последние листочки. Лишь хвойные сохранили цвет, голубовато-зеленый с пепельным оттенком: одни – чахлые и низкорослые от суровых зим, другие – величественные, несмотря на близость – всего четыре сотни миль – полярного круга.

Я вышел к лужайке. Над деревьями на дальней стороне выступали ближайшие пики хребта Святого Ильи, могучие и строгие, укрытые слежавшимся, синим под звездами снегом. Горы эти тянутся на полторы сотни миль, через Юго-Восточную Аляску к Тихому океану. Среди них и высочайшая вершина Канады, и самое большое неполярное ледяное поле в мире – замерзшая река в сто миль, сползающая в море со склонов ледяного хребта.

Но горы – всего лишь холодные и унылые кучи битого камня, когда в небе вспыхивает северное полярное сияние. Я смотрю вверх, в космос, и чувствую, что он трогает меня. Как было всегда.

Будучи южанином, видевшим северное сияние только на фотографиях, я всегда воспринимал этот светящийся феномен как своего рода натюрморт в небе. Но сегодня им оказалась мерцающая лента, появившаяся из некоего изначального пункта, прямо за горами. Она поднялась и выгнулась, зеленая грива, стелющаяся параллельно горизонту, волна раскаленных ионов в сорока милях над землей. Казалось, этот небесный пожар должна сопровождать божественная, неземная симфония, но ночь хранила молчание.

Дыша глубоко и свободно, я лежал на траве и смотрел в пылающее небо, полный восторга, который вызывало сознание того, что я дома.

Глава 4

Уже стемнело, когда Хорас Бун оставил свой трейлер в деревушке Хейнс-Джанкшн и покатил по однополосной дороге, проходившей мимо почтового ящика Эндрю Томаса, к перевалочному пункту хребта Святого Ильи. За четверть мили до длинного, извилистого проселка к дому Эндрю он свернул и поставил старенький «Лендкрузер» в лесу, так, чтобы его не было видно.

Расстояние отсюда до дома он преодолел за десять минут легкой трусцой. Сухопарый, молодой, Бун пробежал в темноте бо́́́льшую часть дистанции и, лишь увидев за деревьями освещенное окно, перешел на осторожный шаг.

Подкравшись к окну на боковой стене, он заглянул внутрь. Сердце колотилось, как бешеное. Бун наведывался сюда во второй раз, и из всех его приключений, приходившихся на пятничный вечер, это было самым волнующим.

Монстр мыл посуду у раковины, и по стенам еще прыгали отсветы огня. На нем были черные флисовые штаны, флисовые же носки в красную крапинку и теплая футболка. Длинные волосы падали на спину спутанной гривой.

На небольшом столике позади Эндрю лежала открытая книга. Похоже, он читал ее за ужином при свете фонаря.

Вытерев и убрав последние тарелки, беглый писатель подбросил дров в камин, поворошил уголья и поднялся по лестнице наверх.

Со своего наблюдательного пункта на холодке подглядывающий с трудом различил очертания предметов обстановки писательского кабинета: письменный стол, книжные полки, пишущая машинка и листочки для записей – штук двадцать, – приклеенные к балкам над головой. На одном из брусьев висел постер, посвященный Эдгару Аллану По. Идущий снизу поток воздуха покачивал его. Эндрю сел за письменный стол, и через стекло просочилось тихое постукивание по клавишам.

Писатель приступил к работе.

Хорас ухмыльнулся и еще раз окинул комнату взглядом, стараясь запомнить все детали. Вот они и будут самым важным.

Год назад, примерно в это же время, он ушел из программы литературной мастерской для соискателей степени магистра изящных искусств при Университете Аляски. Решение пришло в ходе встречи с факультетским советником, тридцатилетним профессором Байроном, самоуверенным новичком в академическом мире. Хорас решил, что представит в качестве итоговой работы сборник рассказов в жанре хоррор. Но когда он поделился этой задумкой с профессором Байроном, тот громко рассмеялся.

– Что? – спросил Хорас.

– Ничего, просто… Я хочу сказать, что, если вы рассчитываете сделать имя на…

– Меня воротит от жалобных излияний, действие которых происходит на кухне в пригороде.

– Думаете, мы здесь учим этому?

– Я думаю, у любой истории должен быть сюжет.

– Мистер Бун…

– Знаете, я пытался читать вашу книгу… э… как ее там… «Сражение со смыслами».

Байрон напрягся и поправил очки.

– Скукотища. Я не хочу так писать.

Профессор ядовито улыбнулся:

– А знаете, кто не счел ее скукотищей? – Он указал на вырезку из обзора «Нью-Йорк таймс», приклеенную к стене около книжной полки. – А теперь к делу, мистер Бун. Я не могу принять ваше предложение по теме. Приходите через неделю с настоящей идеей, или я вышибу вас пинком под зад. До весеннего семестра можете не возвращаться. До свидания. – С этими словами профессор повернулся на своем вращающемся кресле и начал писать электронное письмо.