Бремя нашей доброты - Друцэ Ион Пантелеевич - Страница 18

Вообще-то лошади не любят изъезженных дорог. Дорога для лошади - это воспоминание о перенесенных насилиях. При первой возможности они стараются свернуть со старой дороги, проложить новую, по их собственному разумению. В ту ночь лошади Николае Морару попытались выкроить самый близкий и прошли самый длинный путь до Чутуры. Они забрели в перелесок и на старых пнях чуть не перевернули телегу. Они паслись и лакомились где им только нравилось. Они промучились, заехав в какой-то болотистый овражек, и только ранним утром, когда переехали Памынтенскую дорогу и окраина Чутуры уже выглядывала из-за косогора, почувствовали вожжи.

Нуца, увы, снова плакала. Она плакала и улыбалась сквозь слезы, потому что из-за нее, из-за него, по вине их горячей молодости осталось одно воспоминание от юбочки. А ночь уже покинула их, кругом рассвело, вот-вот солнце взойдет, а с этого мягкого, сводящего с ума сена и до старенького платьица, висевшего где-то дома на гвоздике, все равно что до луны. И она плакала.

- Хватит тебе убиваться! Давай посмотрим, что там у тебя в кошелке.

Разделили хлеб пополам, нашли в белой тряпочке кусочек брынзы. Поели. Кто всхлипывал, кто веселился. Потом он вдруг погладил ее головку, мягко и неумело, как ласкал когда-то давно, в детстве.

- Давай уж выручу.

Он устроил в сене маленький колодец, запрятал туда свою любовь, наказав потереть переносицу, если вдруг захочется чихнуть. Пальцами расчесал шевелюру, вздохнул тревожно, как школьник в день экзаменов, взял кнут, и телега стала подниматься к Чутуре.

Солнце взошло горячим, роса задымилась, начинался жаркий летний денек. Чутуряне на ходу, для пользы дела, обменивались шутками, балагурили с женами соседей, подбадривали скотину, толпились у колодцев и искренне удивлялись, видя в такую рань въезжавшую телегу: ехал, должно быть, бедняжка, всю ночь. При таком трудолюбии этот небось накопит за свою жизнь.

- Где же шляпа, Мирча?

- Пропил.

- Смотри, а то отец задаст.

- Да мы ее вместе пропили...

Мирча смеялся, смеялись и чутуряне. В самом деле, какой может быть разговор, раз сын вместе с отцом шляпу пропил!

Одна-единственная летняя ночь прорвалась к этому смуглому парню и совершила чудо. Вдруг исчезла застенчивость, он открыто смотрел в глаза каждому. Еще вчера он был торопливым, послушным сыном, ему все хотелось, чтобы его похвалили. Теперь он возвращался беззаботным, ему вдруг стало все равно, что скажут дома. Он был уже сам себе голова.

Первая женщина в жизни мужчины... Поразительная естественность в какой-то миг все разрушила, сожгла, а вместе с тем ничего не сгорело, ничего не рассыпалось. Только все, что было, стало новым, крупным, устойчивым.

Чутуряне радовались: скажи, как он вырос, как врет!

Одна Нуца, сидя в своем колодце, ощущала скрытую дрожь в каждой шутке Мирчи. По верхушкам акаций она догадывалась, что едет он самым дальним путем, что лошади едва плетутся и больше всего ему хочется не застать дома отца.

- Откуда сено-то везем?

- Украл.

- Смотри, поймают.

- Это еще бабушка надвое сказала.

В середине Чутуры, прямо напротив церкви, шла большая стройка. В отличие от своего умного отца Мирча не захотел коротать век возле леса, и за большие деньги был куплен самый красивый участок в селе. Из белого, привезенного с берегов Днестра камня был поставлен большой дом с огромными, от стрехи до самого пола окнами. Теперь Мирча в каком-то смысле породнился с Никой, и это придавало остроту и пикантность их отношениям.

- Да зачем тебе такие большие окна?! - крикнули с воза, груженного сеном.

- Чтобы солнца было много. В солнечных домах дети растут сильные и духом и телом!

- Да откуда они возьмутся, те дети, когда в доме такие окна?

- То есть как откуда...

- Но, как я это дело понимаю, чтобы были дети, надо хотя бы изредка иметь возможность уединиться со своей законной...

- Ничего, это нас не заботит... Выберем ночку потемнее...

Его некрасивая жена кормит цыплят и дергает плечиком - что за дурацкие шутки у них тут, в Чутуре...

Дороги узенькие, акации растут высокие, временами приходилось ложиться на сено, чтобы ветви не исцарапали. Пригибаясь, Мирча каждый раз находит горячие губки. Боже мой, нашли время баловаться эти губки! Балагуря то с одним, то с другим, лениво сворачивая из переулка в переулок, он вдруг натянул вожжи, облегченно вздохнул, и телега остановилась возле почерневшей лозовой калитки.

- Ты знаешь, куда твои прячут ключи?

Им очень повезло. Онакий Карабуш, человек старательный и аккуратный, не только поспешил в поле чуть свет, но даже прихватил с собой обоих сыновей и Тинкуцу, заперев дверь маленьким замочком.

- Вон там, за тем камнем, лежит ключик.

Ей, должно быть, очень понравилось в своем колодце, и она не спешила вылезать. Чуть высунулась, оглядела, счастливо мигая, родной дворик: впервые в жизни уезжала она так далеко от дома. Подумать только, ее не было, а георгины уже цветут, и картофельная ботва выросла высокая, тропинки и весь двор чисто подметены - ее, верно, ждали. Мирча достал пустую кошелочку, забросил ее во двор перед самым домом.

- Что же ты, слезаешь, не слезаешь?

Нуца собралась уже проститься с этим буйным сеном, когда неожиданно из глубины сада показался Онаке Карабуш с огромным топором. Он встал посреди двора, рассерженный до невозможности. Искусство плотника давалось ему только при огромном возмущении, и, когда нужно было что-то обтесать, он дня два ходил сердитый, накапливая злость. Карабуш оглядел Мирчу долгим недоумевающим взглядом.

- Чего стал с телегой?

- Лошади распряглись.

Карабуш, открыв калитку, вышел, брезгливо поправил сбрую. Снял висящий клочок сена, ощупал, понюхал, но сено ему не понравилось. Вернувшись к себе во двор, он вдруг заметил заброшенную Мирчей кошелку. Взял ее игриво, одним пальцем, казалось, вот-вот обрадуется, как радуются вещам, которые считают окончательно потерянными. Но, не успев обрадоваться, призадумался, что-то вспомнил, мельком и краешком глаза покосился в сторону телеги. О, нет, подумал он. Нет и тысячу раз нет. Скупо, одними губами улыбнулся, резко тряхнул старой седой головой и замер, держа в одной руке топор, в другой плетеную кошелку.

Он уже не видел телеги с сеном, а разглядывал только парня с непокрытой головой. Даже, казалось, не разглядывал - распахивал Мирчу медленно и тягуче, борозду за бороздой. Он распахал его руки, его грудь, его голову, и Мирча, обливаясь холодным потом, почувствовал на переносице прохладное острие топора, качавшегося в руках Карабуша.

- Ты мне ее подбросил?

- Это ваша кошелка.

Карабуш издевательски улыбнулся: скажите, как легко нашел этот парень нужного ему дурака! Подошел, медленно и ловко забросил кошелку обратно в телегу с сеном и, повернувшись, стал намертво у своей калитки, словно ожидая, что весь день ему будут подбрасывать во двор всякий хлам. Телега тронулась с места, стала спускаться по переулкам, а Карабуш стоял и долго, не мигая провожал ее.

Николае Морару, нахлобучив шляпу на затылок, стоял посреди двора, сердито сплевывая. Его крепкие, широко расставленные ноги прямо-таки вросли в землю. Телега проехала под самым его носом, но он не отошел, даже не изменил позы. Ему важно было выяснить, кто же здесь хозяин; он ждал, чтобы хоть одна соломинка задела его или его шляпу, и тогда бы все выяснилось. Но Мирча хитер, и, когда отец устраивал ему экзамен, он умел отлично поставить во дворе телегу.

Рядом, за низенькой изгородью тетушка Сафта собирала коноплю. Плечи и спина обсыпаны ржавым конопляным цветом, позеленели руки. Она кашляла от пыли, от усталости, от острого конопляного запаха. Она кашляла, но стояла у изгороди, готовая в любую минуту заступиться за сына.

Еле-еле уловимым движением левой брови Николае Морару приказал сыну немедленно исчезнуть с телеги и, как только Мирча спустился, прислонил лестницу к возу, прихватив вилы под мышку, и, покрякивая, стал подниматься. Он был помешан на разных способах перевозки сена, он считал, что сено надо разгрузить тут же, пока жара не настала. Николае очень удивился, найдя там, наверху, маленькую плетеную кошелку. Лениво разглядев ее, брезгливо сбросил на землю. Потом взял вилы и собрался уже запустить их в самую сенную мякоть, да вдруг так и застыл. Медленно, будто выбираясь со дна морского, сначала выплывала голова, за ней плечи, длинные золотистые косы, и вдруг Нуца выпрямилась, независимо повела бедрами, и весь позор ее первой любви закачался рваными лохмотьями.