Оборотная сторона медали (ЛП) - О'Брайан Патрик - Страница 32

Пожар случился примерно в то время, когда «Сюрприз» отбыл из Гибралтара. Никто не пострадал, но страховая компания оспорила выплату, а миссис Броуд не может отстроиться заново, пока не получит страховку. Пока что она уехала к друзьям в Эссекс, и вся округа по ней скучает.

— Каждый раз, как смотрю в эту сторону, — пожаловался мясник, указывая ножом, — так чувствую, будто весь Савой ранен.

Да, это рана, и рана неожиданная, размышлял Стивен по пути на север. Он и не подозревал, как много это тихое место для него значит, да и в «Грейпс» оставались довольно важные коллекции, в основном птичьих шкур, много книг... Гораздо более глубокая рана — «Миссис Мэтьюрин здесь больше не живет», — нанесенная на Халф-Мун-стрит, оказалась не столь внезапной и меньше его шокировала.

Стивен уверенно направился в сторону улицы Сент-Джеймс, заверяя себя «Я не буду ничего чувствовать до тех пор, пока не получу подтверждений: есть тысячи возможных объяснений».

В клуб Джека Стивен по своей воле не вступил бы, но Диана настаивала: она заставила многих своих друзей и Джека поддержать его кандидатуру, и вот уже какое-то время Стивен состоял членом этого клуба.

— Доброе утро, сэр, — поприветствовал его швейцар. — У меня для вас несколько писем и чехол с мундиром.

— Благодарю, — ответил Стивен, забирая письма.

Единственное из них, имевшее значение, лежало сверху, и он сломал печать, поднимаясь по лестнице. Начиналось оно так:

Зачем давнишний и пустой

Супружеский обет

Все связывает нас с тобой,

Коль страсть сошла на нет? [14]

Плотный текст со множеством подчеркиваний, втиснутый между стихами и последним абзацем, сложно было разобрать при таком освещении. В последнем же абзаце строчки отстояли друг от друга, писали его спокойно и другим пером: «Твой парадный мундир пошили сразу, как только ты отбыл, и чтобы не оставлять его в «Грейпс», где мыши и моль множатся непомерно, несмотря на все старания славной миссис Броуд, я пошлю его в клуб.

И, Стивен, умоляю тебя, не забывай носить в Англии теплую фланелевую нательную рубашку и кальсоны. Несколько ты найдешь поверх мундира, а несколько — под ним».

Эти слова он проглотил еще до того, как поднялся на лестничную площадку. Письмо Стивен положил в карман, вошел в пустую библиотеку и стал просматривать остальные.

Одно оказалось просьбой о займе, который надлежало передать с посланником, два — приглашениями на давно уже переваренные обеды, а в двух рассказывалось о малых буревестниках. Эти Стивен прочел внимательно, после чего вернулся к письму Дианы. Ему следовало знать, писала она, что выставлять напоказ свою рыжую дамочку по всему Средиземноморью и даже не пытаться как-то завуалировать свое поведение, означает наносить ей прямое и открытое оскорбление. О моральной стороне дела она не говорила — это не в ее обыкновении, да и в любом случае пустословия о морали можно спокойно оставить окружающим, но подчеркивала, что не ожидала от Стивена такого неделикатного поступка. Или, раз уж он наделал в припадке сумасбродства таких глупостей, то она ожидала бы оправданий, которым можно хотя бы на словах поверить. На этом месте Стивен остановился и попытался найти дату письма — ее не было. Любая женщина с характером, продолжала Диана, негодовала бы на ее месте.

Даже леди Нельсон, куда более кроткая, нежели Диана, обиделась на подобное, хотя в том случае и имелось благопристойное прикрытие в виде сэра Уильяма. Она признает, что невзирая на все недостатки Стивена, никак не ожидала от него подобной гнусности. Хорошо известно, что так поступают обыватели, когда страсть сошла на нет, но Диана никогда не видела в Стивене обычного человека. Она никогда не забудет его доброты, и никакое негодование не разрушит их дружбы, но как же она рада, ох как она рада, что они не обвенчались в англиканской или католической церкви. Затем, явно после паузы и другим пером она добавила, что не стоит думать о ней плохо, а затем — постскриптум насчет белья.

Стивен не стал бы думать о ней плохо, как не подумал бы дурного и о улетевшем на волю соколе, вообразившем себя обиженным — знал он крайне гордых, своенравных соколов, страстно привязывавшихся и моментально оскорблявшихся, но сердце его кровоточило, и он горевал. Сначала нахлынуло ошеломляющее горе от столь опустошающей утраты, Стивен стиснул руки и зашатался, а потом — горе собственно по Диане. Знал он ее долго, но из всех безумных метаний, из всех coup de tête [15], которым он был свидетелем, это грозило стать самым бедственным. Сбежала она с Ягелло, литовским офицером на шведской службе, давно и открыто восхищавшимся Дианой.

Ягелло — осел. Высокий, красивый, златовласый осел, обожаемый девицами и хорошо принимаемый мужчинами за радостную искренность и простоту. Но безнадежно непостоянный осел, неспособный сопротивляться искушениям и постоянно ими окруженный — мало того, что богат, так еще и до абсурда привлекателен. Верности от него ждать не следовало — он был гораздо младше Дианы. Брак между ними был невозможен — что бы Диана ни считала, церемония на борту ЕВК «Эдип» имела законную силу. Активная светская жизнь для нее была важна не меньше пищи и воды, но вряд ли шведское общество будет благосклонно к незамужней иностранке, чей единственный покровитель — юный дурашливый гусар.

Мысли о судьбе Дианы лет через пять или даже меньше вызвали у Стивена сердечную боль. Единственный луч света, который он нашел в этой тьме — это то, что она независима, ей не нужно полагаться на чью-то щедрость.

Но и в этом особой уверенности не было — когда-то у нее водились деньги, но инвестировала ли она достаточно, чтобы обеспечить себе разумный доход на всю оставшуюся жизнь, Стивен не знал. Впрочем, вероятность такая имелась благодаря ее толковому советнику и другу, банкиру Натану. Стивену он тоже был по душе. Надо расспросить Натана — решил он, и, устраиваясь в кресле, и почувствовал, как край проклятой бронзовой шкатулки уперся ему в бедро. Она была привязана к поясу длинным хирургическим бинтом (Стивен как-то забыл компрометирующие секретные документы в экипаже); с ней тоже надо наконец-то разобраться.

Стивен размышлял. Холодный мыслительный процесс оказался драгоценным отдыхом от суматохи чувств, от страстных беззвучных восклицаний, едва связных протестов против несправедливости происходящего и повторов имени Дианы. Стивен встал, подошел к письменному столу и написал: «Доктор Мэтьюрин свидетельствует свое почтение и будет счастлив ожидать сэра Джозефа Блейна так скоро, как ему будет удобно». К удивлению Стивена, рука у него так дрожала, что слова едва можно было разобрать. Он старательно переписал все заново и отнес вниз, чтобы письмо доставили — но не в Адмиралтейство, а в собственный дом сэра Джозефа на Шеферд-Маркет.

— О, Стивен, вот ты где, — воскликнул появившийся в этот момент Джек. — Как я рад тебя видеть! Как же так получилось с бедным старым «Грейпс»? Ну, хотя бы никто не пострадал. Давай поднимемся наверх, мне нужно тебе сообщить кое-что важное.

— Какой-то из исков завершен?

— Нет-нет, речь не об этом. В юридическом плане ничего не сдвинулось с места. Кое-что совсем другое — ты удивишься.

Библиотека все еще пустовала. Стивен, сидя спиной к окну, наблюдал за выражением лица Джека, оживленного и светящегося предвкушением того, как он преподнесет другу целое состояние.

— Суть в том, — завершил рассказ Джек, — что вложения нужно сделать в ближайшие несколько дней. Вот почему я так рад застать тебя прямо сейчас. Я уже собирался идти на Халф-Мун-стрит, дабы отдать тебе список, на случай если ты окажешься там.

На подносе принесли записку для доктора Мэтьюрина.

— Извини, Джек, — произнес Стивен и отвернулся к окну. Он прочитал, что сэр Джозеф будет более чем рад видеть доктора Мэтьюрина после половины седьмого, и, повернувшись лицом в комнату, заметил обеспокоенный взгляд Джека.

— С тобой дурно обошлись, Стивен? Присядь и позволь заказать тебе бокал бренди.