Дорога в горы - Лозневой Александр Никитич - Страница 13

— Говорите, и до войны служили?

— Так точно, в кадровой!

Донцов тоже взял немецкую сигарету, повертел перед глазами и отдал назад:

— Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

— Значит, в Сухуми, товарищ начальник? — не умолкал солдат. — Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся!

И, покосившись на носилки, с сожалением добавил:

— Вот только помочь не могу… Разве что одной рукой…

— Обойдемся, — не очень дружелюбно ответил Пруидзе, — без тебя…

Солдат взглянул на кавказца, удивившись его неожиданному тенорку: казалось, у этого парня непременно должен быть бас. Но перечить приземистому чернобородому здоровяку не стал: нет так нет. И когда Вано и Степан подняли носилки, новый спутник послушно зашагал следом за ними.

Несмотря на усталость, шли долго.

Пруидзе с удовольствием рассматривал знакомые места. Не один раз проходил он по этой тропе, и вот снова ведет она в родной город. Теперь уже ничто не остановит их. Дойдут и раненого донесут!

— Придем в Сухуми — гостями будете! Шашлык будет! Вино будет!.. Ух, циви мацони![4] — словно декламировал Вано.

— Из Сухуми, значит? — спросил новичок.

— Именно. А ты?

— Я, браток, из Одессы. Украинец… — И он тяжко вздохнул: — Гитлер проклятый там. Второй год письма не имею.

— А как звать-то тебя? — стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

— Меня? Меня просто Петром зовут.

А фамилия?

— Вот фамилия не украинская: Зубов. Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там…

— Ладно, — кивнул Степан, — Петькой так Петькой.

Глава восемнадцатая

«Где она, куда девалась? — рассуждал Митрич. — Может, к тетке в Стрелецкую ушла? Туда не пройти, там везде немцы… А вдруг убили? Нет, не может этого быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась».

Развернув копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором — все в порядке. Осмотрелся по сторонам и пошел по росистой траве к старой, покосившейся хате на юру. Лунная ночь не нравилась деду, да что поделаешь — ждать некогда.

Тихо, как тень, потянулся к окну, стукнул пальцем о стекло:

— Открой, Дарья!

— Вы, Митрич?

— Открывай, не бойся!

Дарья приходилась Митричу дальней родственницей, сын ее, Егорка, второе лето был у старика подпаском. Наталка часто бывала у Дарьи. Может, и теперь здесь?

Пропустив Митрича в хату, Дарья увидела в его руках винтовку и удивилась:

— Что это вы надумали?

— А ничего… Собак много развелось — мирному человеку не пройти, — хмуро ответил дед.

Но женщина уже догадалась: опять, как в гражданскую, партизанить собрался. Хотела расспросить подробнее, да разве Митрич скажет?

— Внучка, часом, у тебя не была? — спросил дед.

— С той недели не видела. Может, дома?

— Не поминай, Дарьюшка. Нема у нас дома…

— Что вы, Митрич?

— Спалили… Как есть все спалили!

— Ой, божичко! — всплеснула женщина руками: — А Наташа?

— Думал, ты знаешь.

— Господи, и моего сынка нема, — встревожилась Дарья. — Как ушел, так и пропал. Думаю, где ж ему быть, как не у вас? Что ж теперь делать?

— Ну, хватит, хватит, — остановил ее дед. — Раз и его нема, значит, вместе и подались.

— Да куда ж они подались? Кругом немцы…

— Куда, куда! Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога: в горы — вот куда.

Митрич поднялся со скамейки, готовясь уходить, но Дарья схватила его за рукав:

— А мне как же? Хоть бы посоветовали…

— Потому и зашел. — Старик погладил ее по плечу. — Ты, Дарьюшка, баба в летах, к тому же хворая… Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя навряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, поняла?

Дарья закивала головой.

— Ну, прощай! При случае подам весточку.

— Прощайте, Митрич!

Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом лоснились кавуны величиной с волошскую тыкву, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча принесла немалый доход. А теперь гниет добро, и никому нет до него никакого дела…

Третий год сторожит колхозные кавуны и дыни старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то вместе служили в одной казачьей сотне, вместе и на германской были… Разом парубковали, а потом поженились в один и тот же год… В последнее время, живя по соседству, часто сходились и зимними вечерами вспоминали старину. Про новую жизнь гутарили… Вот и захотелось Митричу повидаться с Игнатом, посоветоваться, обсудить, что и как. Может, и внучка у него скрывается.

Митрич направился было к шалашу, да вдруг остановился, чуть не выпустив винтовку: Игнат лежит, раскинув руки! Бросился старик к другу, схватил за плечи, а тот уже охолодеть успел.

Долго стоял Митрич над телом друга, не чувствуя, как текут по щекам скупые стариковские слезы. Потом разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело казачьей буркой, с которой Игнат никогда не расставался, предал его родимой земле.

Глава девятнадцатая

Поляну, усеянную цветами, со всех сторон обступили могучие дубы. Они растут так тесно, что их ветви густо переплетаются в вышине, заслоняя солнце. А у подножия дубов, огибая поляну, неутомимо шумит речка. Быстрая, мелкая, она спотыкается о камни, сердито пенится, разбрасывая брызги, и торопливо мчится в глубь чащи. Таких безымянных речек в Кавказских горах бесчисленное множество. Все они начинаются где-то у вечных льдов, бегут еле заметными ручейками, сливаются по пути, падают с отвесных скал и, пробиваясь сквозь ущелья и густые леса, образуют Кубань, Терек, Лабу и многие другие горные реки.

— Лучшего места и желать не надо! — поглядев вокруг, сказал Донцов.

Воины расположились у самой воды. Вано и Степан сразу же начали раздеваться: хорошо искупаться после дневной жары и духоты!

Войдя в воду по щиколотки, Донцов почувствовал ледяной холод и съежился, скрестив мускулистые руки на груди. Сильная, ладная фигура его стала похожей на статую.

— Эй, Апполон! Листика не хватает! — крикнул Вано.

Но «статуя» не шевельнулась, и Пруидзе, подняв камень, с размаху бросил его рядом с Донцовым в воду. Обданный брызгами, Донцов от неожиданности гаркнул на весь лес и нырнул в речку. Холодные струи воды ожгли тело, закололи, словно иголками, и Степан поспешил к берегу, уселся на камень, будто не глядя на то, как все еще раздевается его друг. Но стоило Вано нагнуться, пощупать воду кончиками пальцев, как Донцов вскочил и мгновенно обрушил на него пригоршни ледяных брызг.

— Ми-и-и-р! — завопил Пруидзе.

— Мир так мир, — согласился Донцов. — Давай сплаваем.

Они долго купались, уже не ощущая холода, барахтались в воде, со смехом топили друг друга.

Головеня от души хохотал, наблюдая за их возней. Взрослые дяди, обросшие бородами, а забавляются, как мальчишки!

Зубов тоже ухмылялся, сидя на траве. Купаться он не стал; ополоснул немного лицо, протер пальцами глаза и — хватит, «как бы вороны не унесли!».

На трепещущих листьях дубов переливались лучи заходящего солнца. То тут, то там они пробивались сквозь густую листву, зависая светлыми клиньями. Это было так красиво, что лейтенант залюбовался и речкой, и лесом. В этом дремлющем лесе, в журчании речки было что-то знакомое, родное, о чем хотелось думать, мечтать. Он закрыл глаза — и перед ним поплыли картины детства, прошедшего вот так же, у речки, в поле, в лесу. Милое детство!..

…Вот он с мальчишками скачет на лошадях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, мальчишки несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ура-а-а!»— неистово кричат юные конники и ловко сшибают палками чертополох.

Он, Сережка-бульбешка, как его в шутку прозвали товарищи, уже тогда мечтал стать военным. Потом школа, артиллерийское училище… Звание младшего лейтенанта… И вот война. Не чертополохи летят на землю, а головы людей. Горят селения и города. Рушатся заводы и фабрики. Кровью окрашиваются реки…