Иосиф Грозный
(Историко-художественное исследование) - Никонов Николай Григорьевич - Страница 15

Трубка! Ах, как она помогала ему, когда он неторопливо (опять НЕТОРОПЛИВО! «В поспешности скрыта ошибка») набивал ее, приминая и удавливая табак. Как он умел раздумчиво держать ее, пока кто-то там обличал его, лез на амбразуру. А Сталин слушал для того, чтобы потом медленно поднести трубку ко рту, зажечь спичку, подняв брови (бровь), раскурить и — спокойно, рассудительно ответить. Как помогала она ему на собраниях, на Политбюро, когда решались самые важные вопросы и никому не было ясно, что у него на уме, у вождя, покуривающего эту самую трубку — и помалкивающего. Кроме трубки, полагался он еще на усы, которые любил и сам всегда подстригал, а позднее и тайно подкрашивал, пока они не стали совсем седые, серые. Усы можно было поглаживать все той же трубкой, их можно было закрыть ладонью, спрятать в них улыбку или гримасу ненависти.

Сталина-сангвиника видели не часто, только тогда, когда он, подвыпив от души, как бы веселился, пел, подпевал, шутил в застольях, старался очаровать какую-нибудь новую приглашенную певичку из Большого, Малого… Был иногда таким веселым с охраной. Шутливо тузил соратников, если был в ударе. А однажды, после подписания пакта о ненападении с Германией, попытался даже сплясать лезгинку под восторженные вопли «своих»: «Ах — тах! Ах — тах!», но быстро опомнился. Сангвиником видели его жена Надежда, секретарь Товстуха, Баженов и Поскребышев, комендант охраны Власик да, пожалуй, еще Паукер. Но лучше бы и не видеть его сангвиником. Сталин как бы стыдился потом этого проявления и не любил о нем вспоминать.

А вот меланхоликом, испуганным, стоящим у окна со слезами, плачущим, да, плачущим в постели и даже вздрагивающим по-детски, сомневающимся и растерянным, ждущим утешения и участия, знала и видела только его одна женщина. Но сейчас еще не время называть ее. Она появится дальше, когда придет ее час. И возьмет на себя смелость утверждать, что только она одна и знала Сталина, как Человека. ЗНАЛА СТАЛИНА…

Нет, я ошибся… Еще знали Сталина Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Орджоникидзе, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Бухарин, Рыков, Ягода, Тухачевский, Егоров, Блюхер, Кулик, Томский, Киров… В разное время все они пожалели об этом знании. Или не успели пожалеть.

Сейчас, на съезде, в зале Кремлевского дворца, многие из упомянутых еще были и даже выступали с трибуны.

А он слушал, как клялись и славословили, стараясь превзойти друг друга все — от Зиновьева до Бухарина, от Орджоникидзе до Кирова. СЛУШАЛ. Нет нужды в романе, даже документальном, пересказывать явно вздорные, тем более если их читать сегодня, славословия вождю, самобичевания, самообвинения. Сталин слушал, Сталин молчал, Сталин со всей беспощадностью тирана и вождя помнил: «Помирившийся ВРАГ — враг вдвойне!» И помирившийся «друг» — тоже враг. Помнил он и давние наставления Екатерины Геладзе, умной женщины, его матери: «Помни, Сосо, если кто-нибудь тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть».

И в самом деле, подумайте, рассудите, может ли стать другом человек, исповедующий противоположное, человек, которого страхом заставили отказаться от своих слов и взглядов.

Всех делегатов 17-го съезда разделили на тринадцать сотен, в зале для голосования поставили тринадцать ящиков для голосования. За каждым ящиком закреплен «учетчик». Он отмечал голосовавших по списку. Первым голосовал Молотов. За ним демонстративно, не вычеркнув никого, подняв брови с видом милостивца и благодетеля, голосовал Сталин. Ящики были более чем надежны — фиксировали каждый бюллетень в точном соответствии с фамилией опустившего. Эти люди еще не знали своей судьбы, еще не слишком боялись Сталина, еще слишком верили в свое партийное братство, еще надеялись на честную борьбу.

Когда побелевший и перепуганный председатель счетной комиссии В.П.Затонский доложил Кагановичу, отвечавшему за процедурные вопросы вместе с председателем мандатной комиссии Ежовым, что против Сталина во всех урнах оказалось почти триста голосов, перепуганный Каганович, округлив глаза, приказал настрого молчать и побежал в комнату для президиума, где Сталин уединенно курил, ожидая результатов голосования. Нет, он не боялся, что его «прокатили», он знал своих «оппонентов» и заранее был готов к порядочной цифре «против» — на съезде были и непримиримые, и те, что называются улыбчивыми врагами. И, увидев взволнованного Лазаря, сразу понял, в чем дело.

Сталин коротко бросил:

— Сколко?

— Иосиф Виссарионович… Товарищ Сталин! Сволочи… Твари… Бляди…

— Я спрашиваю… Сколко?

— Двести девяносто два…

— …

Сталин раскурил угасающую трубку. Затянулся. И только тогда спросил:

— Сколко… у Кырова?

— «Против» — четыре…

— …

Сталин еще раз чиркнул спичкой, разжигая уже разожженную трубку. Посмотрел на растерянного услужливого Кагановича. Посмотрел так, что по ногам и спине Лазаря Моисеевича пробежал мороз. Затонский же хранил значительное молчание. Оно дорого обойдется ему. В 38-м Затонский будет арестован и расстрелян. Но пока он был жив и явно-неявно наслаждался растерянностью вождя.

— Чьто вы прэдлагаэтэ? Пуст абъявят резултаты… как ест… Я всо равно избран… Пуст всэ видят, сколко эще ест у нас врагов.

— Товарищ Сталин! Такие итоги нельзя сообщать — это имеет международный аспект… Политический! Я согласен — это удар врагов… Но зачем давать им карты?

— Чьто вы прэдлагаэтэ? — уже резко повторил Сталин, прищуривая остро зажелтевшие глаза.

— Немедленно собрать Политбюро.

— Хороше… Но… Нэ всо бюро… А… Пятэрку… Я подчинюс рэщению… Рэзультаты голосования нэ объявлят до завтра. За полную сэкрэтность этого дэла отвэчаэтэ вы (Затонскому). Вы… можэтэ идти…

В «пятерку» тогда, кроме Сталина, входили: Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин.

Автору ничего не известно о решении «пятерки», кроме того, что она экстренно собиралась….

На следующий день председатель счетной комиссии объявил результаты голосования: Сталин Иосиф Виссарионович — «за» 1224, «против» — 3. Восторг и недоумение в зале (всех недоумевающих, не успевших спрятать эмоции — фиксировали!). И овации, овации, овации. То же и по Кирову… Овации, овации… Да, где-то Сталин читал,

что «второе лицо — это первое лицо на втором месте». Верно… Таким фактически он сам был при больном Ильиче… И голосование подтвердило: Кирову — четыре, ему — почти триста! А ведь было бы куда больше. Эти, проголосовавшие против, — самые отчаянные его враги, а сколько было еще тех, кто из боязни не бросил ему лишнего шара! Проголосовал «за», а врагом остался. Да разве поверил он в эти хвалебные речи Зиновьева, Рыкова, Каменева, Радека! А каков Тухачевский! Этот даже с трудом сдерживал презрение. В дворянина играет и якобы «поляк» — такой же «поляк», как и Дзержинский. Вся эта бывшая ленинская «гвардия» против него. Попытка не удалась… Но зато теперь… Они подписали себе приговор. Их всех настигнет его рука. Не сразу… Постепенно… С ними нужно держать ухо востро… Они умны и коварны… А пока пусть думают, что он ничего не понял, ничего толком не знает. Он же — кинто, кавказский олух, полуграмотный осетин, — каких еще эпитетов не сообщала Сталину его слушающая разведка.

А съезд исходил овациями. Вручали подарки. Зачитывали приветствия. Тульские оружейники вручили вождю новенькую снайперскую винтовку. Винтовка и в самом деле была красавица, облегченного типа по сравнению с тяжелой «трехлинейкой», с ореховым ложем, оптическим прицелом… Сталин улыбался. Как бы взвешивая подарок, повздымал его обеими руками, а потом… потом он опять, как бы шутя, прицелился в зал. Крестик прицела ненадолго задержался на аплодирующих, ненадолго. Потом Сталин снова аплодировал. Знакомый, родной, улыбающийся, простой, как правда.

Через три дня, когда объевшиеся икрой, упившиеся сладкими винами царских погребов, столетними коньяками и водками, осчастливленные подарками и денежными пакетами, награжденные (пусть не все) орденами-медалями делегаты разъезжались в разные стороны, озабоченный Генрих Ягода положил перед Сталиным два листка со списком тех, кто в кулуарах, коридорах, гостиницах и на квартирах вел нелестные разговоры о вожде.