Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 47

Иохан откупорил бутылку и поставил для всех нас Рюмки:

— Благодарствуйте. Выпьем, как вы того пожелали, за здоровье нашего первого воробушка…

Мы выпили. Жена сапожника, Розенмарк и я — осушили до дна. Госпожа Яан — треть рюмки. Мааде только пригубила.

— А чем вы теперь занимаетесь, господин Фальк? — спросил хозяин. — Только и всего, что поучаете барчуков? Учите их латыни, чтобы они лучше против нас тяжбу вели? Да? И счету, чтобы город основательнее стригли? Нет, нет. Не морщите нос. Я ведь просто так. Ну, выпьем вашего вина на счастье еще по рюмочке… Однако похоже, что так оно на самом деле и есть, не правда ли? Может, и умно поступаете? Если сенат утвердит решение этой юстиц- или какой-то там другой коллегии — вы же знаете, — так мы спрячем шапки за пазуху и пойдем госпоже ручку целовать, разве не так?

— Один бог знает, что тогда будет, — вздохнула жена Симсона. А госпожа Яан голосом ржавой музыкальной шкатулки сказала:

— Мой Густав с помощью суда предотвратит любое насилие со стороны госпожи Тизенхаузен. В этом вы можете не сомневаться.

За время, что мы пили кофе, Мааде, кажется, не произнесла ни слова. За исключением разговора с матерью о хозяйстве и пеленках. Я смотрел на нее, такую спокойную, даже будто слишком спокойную (или бог ее знает), сидевшую по другую сторону стола, и чувствовал, что не понимаю ни ее, ни себя. Слишком упорно смотреть на Мааде, когда рядом был муж, не подобало, а мне хотелось не отрывать от нее глаз, и краткость этих встреч — даже вот эта минутная хрупкая сцена — причиняла мне боль. И чтобы положить этому конец, я встал и попрощался. Мысленно я заклинал ее встать и проводить меня. Но проводить меня вышел сам хозяин, и на улице он еще раз жовиально пожал мне руку.

Мне не хотелось возвращаться на мызу, хотя Тийо встретила бы меня с радостью. Я думал: нет, ты не глупая девчонка. Знаю, что ты догадываешься, но не принимаешь это слишком близко к сердцу, ты прощаешь мне и, если тебе хочется, утешаешься с писарем Шайбе… И не хотелось мне идти на мызу, чтобы играть с лакеем Техваном в тарок или вежливо беседовать с мадемуазель Фредерици, я не стремился даже к обществу Бодмера и Лессинга в моей чердачной комнате с подтеками на потолке… Этим летним предвечерним часом я брел по Длинной улице, потом стал спускаться по склону холма, миновал дома и свернул в дубовую рощу.

Я сел на старый дубовый пень, прислонился спиной к шероховатому стволу растущего из пня молодого дерева. Я слышал, как где-то на замковых горах звенели колокольчики на коровах, и собачий лай над пастбищем у эстонской часовни. Я слышал, но не слушал, закрыв глаза, я представил себе бледное и свежее, прозрачное и непроницаемое лицо Мааде. И вдруг поймал себя на мысли: «Что произойдет, если госпожа Тизенхаузен получит верные сведения о том, что граф Сиверс занимается делами Раквере? И что в Раквере его рука — Розенмарк? Сможет ли госпожа Тизенхаузен втоптать трактирщика в прах? И способен ли я сообщить ей об этом, будь я уверен, что сын Мааде — мой сын?»

Поймав себя на этой мысли, я почувствовал, как от испуга и стыда я весь покрылся потом. От того, что подобная мысль могла прийти мне в голову.

С лета в Раквере почти ничего не произошло. В середине сентября госпожа Тизенхаузен вернулась из Таллина. Ее судебное дело против поджигателей — я не знаю, назвала ли она вообще Розенмарка и в какой мере говорила о его причастности, — как-то ушло в песок. Детально она мне не рассказывала. И о моей поездке в Вайвара она не потребовала от меня подробного отчета. Но помнить помнила. И говорила о ней. Но как-то мимоходом, отрицательно-вопросительными предложениями.

— Так вам не удалось там что-нибудь заметить?

И я ответил так же кратко:

— К сожалению, госпожа права. Не удалось.

Только одно она хотела от меня узнать:

— Скажите, а он — вы ж понимаете, кого я имею в виду, — очень он немощен? От своей подагры? А как он ходит? На костылях? Или его носят?

Я рассказал ей, что, во всяком случае во время моего пребывания там, граф Сиверс ходил и хлопотал без какого бы то ни было заметного затруднения и вообще произвел на меня впечатление человека жилистого, привыкшего много двигаться и все еще подвижного. В ответ на мои слова она Раздраженно пожала плечами в знак того, что мой рассказ как бы не нужен, даже несколько неуместен и вообще ее не касается, и отослала меня. Однако спустя некоторое время, Уже в начале октября, когда какие-то кустари, не зарегистрировавшиеся на мызе, переселились в город и спьяна устроили там дебош — стреляли из ружей и разбили окна почему-то именно у верного Крудопа, госпожа вызвала меня к себе прямо с урока географии и, дрожа от ярости, продиктовала мне жалобу, по форме — все так же самой императрице, как их положено писать. Однако подобные жалобы рассматривают и по их поводу выносят решения разные начальники из губернского управления, в отдельных же случаях — а в данном наверняка — сам губернатор?.

Письмо было гневное. Факты имели место. Окна у Крудопа разбиты (и несколько недель оставались в таком виде, хотя собственные окна стекольщик мог бы застеклить в один день). И следы пуль были видны на стенах. А Сандер с Кишки, о котором госпожа писала — «мой весьма порядочный работник», — один из самых гнусных подлиз и шептунов на мызе, — когда подмастерья бесчинствовали, каким-то образом оказался на улице перед домом Крудопа, и осколок свинца угодил ему в ягодицу. И жена одного из лейтенантов Кексгольмского полка действительно недавно прежде времени разродилась, но то ли во время стрельбы, как утверждала моя госпожа, то ли за несколько дней до того, что имело бы значение только для адвокатов. Основной пункт жалобы был следующий: «В подобных обстоятельствах я прошу Всемилостивейшую Императрицу, разумеется, не только о заключении под стражу и наказании троих вышепоименованных негодяев, но и о том, чтобы в этот так называемый город, в этот поселок, в это скопище мазуриков ради охраны жизни честных подданных, для поддержания порядка и защиты моего неопровержимого dominium plenum по повелению Ее Всемилостивейшего Величества было бы без промедления прислано достаточное войско». Подписано:

Unserer Allergnadigsten Kaiserlichen Majestat alienin' tertanigste Magd Baronne und Landratin[42] такая-то…

Из-за этого письма я зашел к Розенмарку. В сущности, я мог пойти к Рихману. И через него об этом письме тайными путями стало бы известно наиболее деятельным умам в городе. И все, что возможно, было бы предпринято.

Я имею в виду нескольких купцов: Талквиста, Кнаака и самого Розенмарка — плюс еще господ из фогтейского суда. Но у Рихмана я встретил бы только Шлютера и какаду. А у Розенмарка я надеялся увидеть Мааде и, может быть, перекинуться с нею несколькими словами. Хотя бы для того, чтобы самому разобраться в своих чувствах.

Серым промозглым октябрьским вечером — последние кроваво-красные кленовые листья в парке дождь вдавил в грязь — я вошел в зеленый дом. И правда, я увидел Мааде: она мелькнула со свечой на пороге между большой комнатой и второй.

— Здравствуй, Мааде!

— Здравствуй… Иохан в своей рабочей комнате.

— Мааде, как ты живешь?

— Ты же видишь. И знаешь. Иди теперь. Я буду кормить ребенка. — Она закрыла дверь.

Иохан выслушал мое сообщение о письме госпожи Тизенхаузен и проворчал:

— Значит, Кексгольмского полка ей уже мало?

Я сказал:

— Ну, Кексгольмский полк пришел и ушел. Ему нету дела до города. Была бы крыша над головой. А она для поддержки своей власти требует сюда охранные войска. Не с пушками, как в полку, а с ружьями и нагайками. Особенно — нагайками. И знаете, вполне могут прислать.

— Думаете?

Я кивнул. По правде говоря, тем усерднее, что подозревал: не связывала ли эти бесчинства незнакомых беглых подмастерьев и трактирщика некая подпольная нить? Скажем, причинная связь в виде двух-трех рублей и пары кружек пива? О да, моя мысль расправила крылья, и я, как умел, досаждал Иохану за то, что он обладал Мааде.