Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 44

— Я слышал, что вас посылали в Нарву?

И передо мною мгновенно возник вопрос: что мне следовало на это ответить. Признаться, что в Нарву я вообще не ездил? Это означало бы, что в Вайвара я ездил по распоряжению моей госпожи. В чем я почти признался графу Сиверсу… Но зачем мне было сейчас говорить об этом Рихману? Я просто увильнул от его вопроса. А значит, избежал и возможного подозрения в неискренности, в интриганстве, в чем он вполне мог меня заподозрить, если бы я солгал. (А в голове у меня промелькнуло: господи боже, о какой неискренности, о каком интриганстве вообще можно говорить или думать в таких обстоятельствах, при таком моральном уровне господствующих стремлений, как эти сейчас здесь?!) Я ответил:

— А вы за это время сожгли трактир госпожи Тизепхаузен. Как я слышал, со всеми проданными полку товарами, которые там находились.

— Да, — сказал Рихман, — и госпожа Тизенхаузен обвиняет, разумеется, Розенмарка.

— И на этот раз его?

— Ну да, то же самое говорилось и по поводу первого поджога. Что будто бы у розенмарковского Пеэтера видели поддельный ключ от трактира. Помните?

— Да, помню. Но я не знаю, кто, по ее словам, этот ключ видел?

— Преданный Крудоп, конечно, — сообщил аптекарь, — и правдоподобным это обвинение делает то обстоятельство, что Розенмарк своим трактиром соперничал с мызским. Ему хотелось избавиться от конкурента, чтобы полк пил у него.

— Но ведь полк-то на той неделе из города увели, — сказал я.

— Ну, а она утверждает, что в ту минуту, то есть когда огонь сунули под застреху, Розенмарку не было это известно. Той ночью полк еще находился в Раквере.

— Да-а… И вы полагаете, что для такого подозрения госпожи Тизенхаузен могли быть какие-нибудь основания?

— То есть как? — переспросил Рихман в недоумении.

— Ну, мог ли Розенмарк действительно?..

— Послушайте, — почти сердито воскликнул аптекарь. — Да никогда в жизни! О господине Розенмарке можно думать как угодно. Но разум в голове у него есть. На худой конец, он способен две-три сотни рублей вложить в какое-нибудь сомнительное прошение. И то в надежде, что оно себя оправдает. Если прошение удовлетворят, то тем скорее он станет ратманом, так ведь. Но ради счетов за выпитое полком… Ну какие уж там могли быть эти счета! На несколько сот рублей, и ради них пойти на поджог, нет! Для Розенмарка это было бы слишком большой аферой.

— Значит, это не больше чем фантазия госпожи Тизенхаузен?

— Несомненно. Фантазия у вашей госпожи вообще, мягко говоря, удивительно богатая. Разве вы этого не заметили?

— М-да. Чтобы это сказать, нужно иметь данные для сравнения с другими подобными старыми дамами. У вас, наверно, таковые имеются. У меня их нет. Но я хочу вам кое-что рассказать. Я ездил в Нарву с поручением найти учителя французского языка для наших баричей. Там будто бы был один свободный. Некто monsieur Дюфуа или Дюбуа. (Очевидно, моя собственная фантазия, в отличие от фантазии госпожи Тизенхаузен, была малопродуктивной. Ибо позже я сообразил, что не сумел для Рихмана придумать другой фамилии своему монсеньору, как ту, которую моя госпожа дала оказавшемуся свиньей маркизу, использовавшему ее откровенность в грозившей появиться книге.)

— Нашли?

— Нет. Но я сделал небольшой крюк.

Он такими внимательными глазами смотрел на меня, что мне показалось, он догадался, что это был за крюк.

— Знаете, — продолжал я, — я подумал: вдвойне — прочнее. Вы ездили с прошением города к графу Сиверсу в Петербург. Я заехал к нему в Вайвара.

— Да-а-а? — аптекарь так вздернул свои пестро-седые брови, что его вытянутый кверху желтый лоб до самой блестящей макушки покрылся поперечными складками. — И он вас принял?

Должно быть, все, что я говорил аптекарю (столько, сколько я ему рассказал), я говорил отчасти из тщеславия. Моя проделка и плоды, которые она должна была принести, были столь захватывающими, что мне было трудно ни с кем не поделиться. С другой стороны, мне хотелось услышать, что скажет об этом умный человек. И я рассказав аптекарю о своей поездке в тех пределах, в каких и намеревался. Что, возвращаясь из Нарвы, остановился у своего университетского приятеля, пастора Кемпе. Там услышал, что граф Сиверс находится сейчас в своем Сиверсхофе, и тут мне пришла идея… Будто бы она пришла именно там! Ибо приди она мне раньше, еще в Раквере, так это было бы в какой-то мере конспирацией за спиной Рихмана и города. И Кемпе сразу поддержал меня и подготовил мою поездку к графу. А я сел за стол и за вечер изложил на бумаге все аргументы города.

— Понимаете, ведь факты были мне известны до мельчайших подробностей. Из документов Розенмарка и других источников. А изложить их более или менее убедительно — это мне, при некоторой моей юридической подготовке, не труднее, чем, скажем, составить вам какую-нибудь разновидность оподельдока: возьмете ли вы две части тимьянного масла и четыре розмаринного или наоборот, ну и так далее. Потом я отправился к графу Сиверсу и вручил ему свой рецепт.

Рихман налил себе еще рюмку зеленого ликера и жадно ее выпил.

— И Сиверс?

— Внимательно прочитал при мне мои документы и велел мне прийти через день. И послезавтра утром у него был граф Фермор. Уже введенный в курс дела. Сиверс сказал, что в сенате Фермор директор третьего департамента. Того самого, который именем императрицы должен принять окончательное решение. Иначе говоря, оставить мнение юстиц-коллегии в силе или отклонить его. Короче говоря — Тизенхаузены или город.

— Ну, и что же Фермор?

— Он позволил все ему досконально разъяснить. И когда мы потом сидели за обедом, он сказал…

(Мне и сейчас совестно признаться себе в этом, но так это было: я намекнул на наш обед, на мой обед в обществе сенатора и графа, просто из дешевого тщеславия. В сущности, именно тщеславие, самовлюбленность, важничание и опасение показаться глупцом определили и весь мой рассказ: об одних обстоятельствах я умолчал, другие сдвинул, третьи выпятил. Как это, по-видимому, всегда происходит в разговоре людей…)

— Да-да. И когда мы сидели за столом, он, то есть Фермор, сказал, что велит решить дело в Сенате в пользу Раквере. Справедливо и целиком в пользу Раквере. Мне, разумеется, не нужно просить вас, господин Рихман, чтобы пока вы никому об этом не говорили.

— Это и так понятно! — воскликнул аптекарь и смешал фигуры в знак того, что сдается (будто бы вкладывая в это какое-то значение!). — А молчать о вашей истории я буду тем более, что… Видите ли, я не сомневаюсь, разумеется, что каждое слово в вашем рассказе правдиво. Только разве вы сами верите в его серьезность?

— Верю ли я… Чему?

— Ну, что Фермор выполнит свое обещание?!

— М-да… Разумеется, сомневаюсь… в известной мере…

— Ах, в известной мере? — передразнил Рихман, и в его голосе прозвучала вдруг почти презрительная нота. — Интересно, как велика эта ваша известная мера? — Должен заметить, что во время моего рассказа Рихман три или четыре раза наполнял свою рюмку и с какой-то нетерпеливой жадностью выпивал ее, и теперь мне показалось, что он пьян, — Да-да, эта ваша известная мера существенна! Ибо точно в той мере, какая остается после вашей известной меры, — именно в той мере, какая остается от вашей веры за вычетом вашего сомнения, вы, мой молодой друг, наивны! Разве вы хоть в какой-то мере верите — даже в самой малой, — что подобные господа отнесутся к своему обещанию серьезно?! Что незнакомый молодой человек, каким бы понятливым он ни был, но никому не известный парень низкого звания, случайно, проезжая мимо, заходит к ним во дворец, в их аистовое гнездо, с рекомендацией нищего пастора, да, у него добрые намерения, взволнованное лицо и ясные слова на устах, он заходит и словами заставляет машину власти завертеться в обратном направлении?! Мой дорогой друг! Не огорчайте старика своим детским простодушием! Даже нелады графа Сиверса с госпожой Тизенхаузеи — мы же не знаем, какого они происхождения, но они давние и упорные — не толкнули Сиверса на это, а вы верите, что вы… Нет-нет-нет!