Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 42

Через двадцать минут зеленый камердинер пригласил нас к столу все в тот же большой салон с видом на море. Я сказал бы — не вполне изысканному столу. Ибо серебряные тарелки и бокалы, предназначенные для супа из цветной капусты, жареной говядины и красного вина, были, правда, массивные, но неожиданно топорно грубые. Едва только зеленый камердинер, налив нам в тарелки суп, вышел, как граф Фермор, громко втягивая в себя первую ложку, спросил:

— Господин Карл, поскольку вы изволили посвятить этого молодого человека, — он показал подбородком в мою сторону, — в подробности, кхм, нашего пари, то я хочу спросить: будем ли мы говорить о том, что требуется от меня в сенате, в его присутствии или позже?

— Ах, о том, что вам следует сделать? — будто забыв, о чем идет речь, переспросил господин Сиверс. — Да-да, конечно, в его присутствии! Этот молодой человек и есть посол раквереского магистрата (я промолчал, не стал возражать), специально направленный ими ко мне. Что, по существу, то же самое, как если бы он был послан к вам, не правда ли!

— А что это за место, это Раквере? — спросил Фермор с полным ртом супа, — Я это название как будто слышал, но не уверен.

— Господин Фальк все вам расскажет, — сказал хозяин.

И я как сумел объяснил. Граф Фермор слушал, пыхтя и чавкая. И ни разу ни о чем не спросил. Когда я замолчал, он сказал жовиально, даже как-то по-простецки (не знаю, в какой мере это было по-английски, но по-ферморовски наверняка):

— Нда. Тизенхаузены, разумеется, трудный номер. С их связями. Их слитностью. И упорством. Но я обещал. Кхм. Я велю секретарям что-нибудь намалевать и это дело улажу.

Значит, решено!

Меня охватило странное, похожее на тошноту чувство. Мне стало как-то не по себе, пока я не осознал, что это — радость. Радость триумфа, радость дарить, радость достигнутого. В тот момент я не стал углубляться и изучать составные части моей радости, однако в сладости победы язык мой ощутил капельку желчи, капельку стыда, стыда за победу случайную, длиной в половину лошадиного туловища… Может быть, даже стыда от победы над старой, эгоцентричной женщиной, которая с патологическим жаром занималась своими делами и делами своего рода. Однако радость за город и за себя или, вернее, все же — за себя и за город — за Мааде, которая бесспорно станет теперь горожанкой, и не благодаря ее толстому Иохану, а благодаря мне, — была в тот момент слишком сильной, чтобы обращать внимание на эти крупицы стыда. Но тут меня по щиколотку, до колен, до пояса утопили в иронии и в моем собственном позоре. Вот как это произошло.

— Что касается поручения сенатским секретарям выяснить раквереское дело, — сказал я, — так эта работа уже проделана в городе. Если господин граф Сиверс будет так любезен — у него находится проект резолюции сената. Граф Фермор мог бы просмотреть ее здесь. А я смог бы дать нужные пояснения.

— О-о, да-а, — небрежно сказал граф Сиверс, — я найду его. Когда мы кончим обедать.

Еще добрых три четверти часа мы ели под графскую беседу обо всем на свете. Вскользь граф Сиверс задал мне несколько совсем незначительных вопросов. Очевидно, просто для того, чтобы я не чувствовал себя во время их беседы табуреткой или стулом.

Затем граф Сиверс закончил трапезу. Я поблагодарил и встал, намереваясь уйти. Я понимал, что могу уже надоесть обоим господам, но момент был слишком благоприятным, и я еще раз напомнил им о бумагах, то есть о проекте решения сената.

— Правильно, правильно, — сказал господин Сиверс и, как мне показалось, с какой-то снисходительной усмешкой, небрежно, не оборачиваясь, вынул мои бумаги из стоявшей за его спиной шкатулки. — Вильямович, мне думается, что этот текст — каким его составил господин Фальк — вы вполне можете положить в основу.

Граф Фермор взял мой проект. Но не из интереса к нему, а из уважения к Сиверсу. И в свою очередь так же небрежно, не оборачиваясь, отложил на другой конец стола. Даже не заглянув в него. И сказал дружелюбно, но досадливо:

— Если мы решили вопрос решить, то какая важность, что по этому поводу написано.

И я спросил — невольно, автоматически, прежде чем ощущение пропасти, которое неизбежно должно было возникнуть и возникло от его слов, дошло до моего сознания (ощущение пропасти от вдруг понятой мною разницы между нашим уровнем решения, рассуждения и мировосприятия):

— Решения сената принимаются от имени императрицы. Разве ее величество не читает, чем они мотивированы?

Граф Фермор ковырял в зубах серебряной зубочисткой:

— Молодой человек, в империи десять тысяч, быть может, двадцать тысяч захолустий, размером подобных Раквере. Плюс города, монастыри, общества, губернии, провинции. Все они время от времени пишут государыне прошения. Помимо того, еще тысячи и десятки тысяч частных лиц. Подумайте сами, разве государыня в силах?..

Пристыженный, я замолчал, ибо подумал и понял, что до сих пор я действительно считал возможным совершенно невозможное.

Господин Сиверс разрядил обстановку. Если подобает употребить это слово. Он позвонил в колокольчик и подал мой манускрипт вошедшему зеленому камердинеру:

— Отдай эти бумаги для графа Фермора его камердинеру.

Я стоял посреди салона, намереваясь уйти, и больше меня не удерживали. Осознавая свою невероятную победу и бесспорное унижение, я сделал над собой усилие и сказал:

— Господин граф Сиверс! Господин граф Фермор! Разрешите поблагодарить вас от имени города Раквере за то, что вы милостиво соблаговолили подарить городу Раквере будущее!

— Благодарите Фермора, — сказал Сиверс.

— Почему меня, — пробурчал Фермор и рассмеялся: — Хё-хё-хё, поблагодарите Люцифера.

На обратном пути, уже проскакав между полями мызы Сиверсхофа и ощущая спиной тень ельника, я слово в слово повторил про себя, что сказал графам. И подумал: господин граф Сиверс — но какой же он граф, этот крепостной лакей?! Я сказал: господин граф Фермор — но и он никакой не граф, этот сын землемера, мужлан и международный авантюрист, да, с какой стороны он граф, что он за аристократ?! Я сказал: я благодарю вас от имени города Раквере! А где мои полномочия благодарить их от имени города?! Их нет! А моя благодарность, насколько она серьезна, если на самом деле я должен благодарить Люцифера?! И неужели тем самым городу Раквере и впрямь подарено будущее?.. Слава богу, теперь — благодаря Люциферу — оно, кажется, надежно.

III

Помню, — это хранится где-то на самом дне моей памяти — на обратном пути в Раквере мое уже само по себе двойственное чувство победы с расстоянием странно улетучивалось. Двойственное — просто потому, что так принято говорить. А точнее было бы сказать — дважды двойственное. Ибо оно было вдоль и поперек горьким. Вдоль — от смущения и обиды за то, что мою и Раквере великую победу решила не справедливость, даже не логика, а обернувшаяся лошадью случайность. А поперек — оттого, что мое чувство победы подтачивало сомнение: могу и смею ли я верить в обещание графа Фермора, которое он дал набитым цветной капустой ртом?..

Когда над лесом показалась стрельчатая башня раквереской церкви и когда немного позже меня поглотили изгороди пригородных участков и прикорнувшие на обочине дороги домишки, ничуть не изменившиеся — все такие же серые, приземистые, сонные, какими они были на прошлой неделе, — мое приключение последних дней показалось мне неправдоподобным. При этом я, наверно, уже тогда заметил: Люцифера, который лягал меня каждый раз, когда я о нем вспоминал, я легко от себя отбрасывал. Сделать это было тем проще, что я все равно не собирался никому рассказывать о своей поездке. За исключением Рихмана, разумеется. Но и перед ним я не намеревался исповедоваться. О своей поездке я хотел рассказать ему только в общих чертах — о случайной встрече в Вайвара с графом Фермором и о его обещании, которому способствовала благосклонная поддержка Сиверса. Только это. О графском пари и о Люцифере в идиотской роли стрелки весов я решил, разумеется, умолчать. Так что, когда я подъезжал к Раквере, это последнее отошло на задний план и уже не раздражало меня, однако среди повседневной реальности города мое сомнение в серьезности графа Фермора все росло. Мысль, что стотридцатилетнюю борьбу Раквере я довел до победного конца в пользу города, каждый раз, когда я вспоминал о ней, казалась мне до ужаса абсурдной.