Побратимы
(Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич - Страница 35

— Говори, Беликов, только покороче.

— А что мне говорить? Политрук Косушко с понятым Медо проверял. Пусть он и говорит.

Дмитрий Косушко выходит к судейскому столу.

— Товарищи, дело с коровой обстоит так…

…Шли размытой дождем дорогой, то и дело поругиваясь.

— И на кой черт связался ты с этой коровой! — сердито повторял политрук. — Возись теперь в этой кромешной тьме и непролазной грязи. И еще, гляди, напоремся на немцев и потеряем корову! Тогда отчитывайся. И перед партизанами, и перед старушкой.

Игнат в ответ твердит свое:

— Вины моей тут нету. Ругайте не ругайте, но сами увидите: вины нету.

Село встречает путников гробовой тишиной. Ни лая собак, ни крика петухов. И нигде ни одного огонька. Лишь изредка прочавкают по грязи тяжелыми сапогами патрульные, и опять тихо.

— Здесь, — остановился Игнат перед подслеповатыми окнами приземистой хатенки. Он тихонько царапает стекло.

Впустив путников, хозяйка суетится:

— Вот одеяло, вот половик. Занавешивайте окна.

Когда окна закрыли, она чиркает спичкой. От слабого света коптилки по хатенке разбегаются неясные тени.

— Садитесь, хлопцы. Буду угощать, чем бог послал.

Женщина ставит светильник на стол и, увидев, как рядом с Игнатом усаживается Клемент Медо, застывает на месте. Ее испуганный взгляд задерживается на его погонах.

— Не бойся, бабушка, это наш человек, — успокаивает хозяйку Игнат. Но она по- прежнему смотрит испуганно. Вмешивается Косушко. Он подходит к словаку и мягко обнимает его за плечи.

— Нет, хозяюшка, он не немец. Он такой же враг фашистам, как все мы. Это наш друг — словак. Понимаешь?

— Раз так, хорошо. Друзьям мы всегда рады. — Морщинистое лицо ее добреет.

На столе появляются холодная картошка в мундире, лук, соленые огурцы и краюха хлеба.

— Извиняйте, хлопцы, больше ничего нет.

И тут Косушко приступает к делу.

— Спасибо, хозяюшка… Как тебя называть?

— Отродясь была Пелагеей Алексеевной, — отвечает она, принимаясь резать хлеб.

— Так вот что, Пелагея Алексеевна. Заглянули мы к тебе не зря. Привели коровку твою обратно. Бери ее, а нас извини, прости нашего Игната.

Услышав это, старуха чуть не уронила на стол нож. Она удивленно смотрит на политрука.

— Ой, лихо! Неужели привели?

— Привели.

— Какой же это леший надоумил вас?

— Сами решили, — отвечает Косушко, все больше удивляясь.

— Так она же моя единственная кормилица!

— А мы потому ее и возвращаем. Чтоб и кормилица была с тобой, и ты на нас не имела зла.

— Это еще что за зло? Вот ешьте поскорее и сейчас же уводите корову в лес!

— Как в лес? — Во рту политрука застревает кусок огурца, а лицо, поднятое на хозяйку, вытягивается. Клемент Медо, прервав еду, во все глаза смотрит на хозяйку. И только Игнат, продолжая есть, мечет на своих друзей взгляды, полные торжества и укора.

— Хоть бери да самому комиссару в лес на вас жалуйся, чтоб не гоняли корову туда-сюда, — уже спокойно говорит женщина.

— Я и есть по этому делу комиссар. Назначен разобраться с твоей коровой. И никак не возьму в толк, почему ты от своей кормилицы избавляешься.

— А кто это тебе сказал, что я от нее избавляюсь? Я ж ее сберечь хочу!

— Сберечь? Тогда зачем же корову в лес отдаешь?

— А затем, что в лесу натуральная советская власть. А тут немец подгребает все под метлу. Немецкие прихвостни своих коров не сдают, а на мою нацелились. Вот теперь ты мне и скажи: как быть, где упрятать коровушку, у кого защиты искать?

— Вот оно, в чем дело! — ахает политрук. — Правильно рассудила, Пелагея Алексеевна. Молодец!

— А что ж тут мудреного! — горячится бабка. — Немцы мою коровенку сцапают, ну и — поминай как звали. А там, в партизанском-то лесу, я сразу трех зайцев убью.

— Как это?

Пелагея Алексеевна, лукаво скосив на политрука глаза, улыбается:

— Гитлеру, стало быть, кукиш — это раз. Там, в лесу, той же коровушкой партизанам помогу — это два. И сама она, моя-то коровушка, за советской властью никогда не пропадет — это три. Ясно?

Она торжествующе смотрит на Дмитрия Косушко и, не дав ему опомниться, заключает:

— А как только войне конец, я беру ту самую расписочку, что вручил мне ваш Игнат, да к советской власти. И получаю свою коровушку обратно.

В лесу будто просветлело. Каждый на суде почувствовал, что с сердца свалился камень. Эта отдушина в минуту высокого душевного напряжения оказалась очень кстати. Только Иван Харин не замечает этого. На его голове вздыбились волосы, и он не приглаживает их; как и прежде, мертвенно-бледен. Ему не до бабкиной мудрости и не до победы Игната. Понимает, что сделал. И знает, кто судит. Оттого на его лице твердость и раскаяние.

Когда Иван поднялся, чтобы произнести последнее слово, лес умолк.

— Говорить мне нечего, — сказал он. — Оправдания такому нет. Позор смывают кровью. Судите. Я готов.

И сел.

Совещался суд долго. Суровое слово приговора — расстрел — Иван Харин выслушал, не дрогнув. Только бледность еще больше разлилась по его лицу.

Судья Николай Колпаков, между тем, продолжает читать.

— Принимая во внимание, что Иван Харин имеет боевые заслуги перед Советской Родиной, и преступление совершил впервые, меру наказания суд считает условной.

— Правильно! — выдохнул партизанский круг. Только теперь Иван Харин покачнулся, устало провел рукой по лицу.

За рейдом рейд

В партизанском лесу день ото дня прибавляются заботы. В Донбассе наши взяли Изюмовку и Амвросиевку. Фронт придвинулся еще ближе к Крыму. Все туже затягивается новый узел борьбы за полуостров. Теперь партизанский участок фронта стал еще более важным. Подрыв четырех-пяти вражеских эшелонов в месяц нас уже не может удовлетворить. Более сложные задания получает и партизанская разведка. Людей в отрядах явно не достает. Требуется усилить приток нового пополнения. Надо расширять политическую работу в городах и селах и во вражеских войсках. В этой обстановке до зарезу нужны связи с подпольем. Без взаимодействия с подпольщиками ни одной из задач успешно не решить.

С августа 1943 года Григорий Гузий и Евгения Островская стали представителями областного партийного центра в симферопольском подполье. Мы уточнили задания, продумали все детали маршрута, явки и другие вопросы конспирации. А часом позже проводили Гришу и Женю в первый рейд.

— Глядите в оба, товарищи, — жмем им руки.

— Все будет в порядке, — заверяет Григорий.

— Не подведем, — добавляет Женя. Сопровождает их немалый «эскорт»: начальник штаба бригады Николай Котельников, трое разведчиков во главе с Григорием Костюком, политрук Николай Клемпарский, хорошо знающий Зуйский район, и словак Войтех Якобчик. Этот — в чехословацкой армейской форме, с документами; если потребуется, будет действовать в дневное время.

Старые маршруты, которыми ходили Иван Бабичев и Валентин Сбойчаков, «Дядя Яша» и Иван Лексин, теперь непригодны: их знает провокатор Кольцов. Поэтому Женя Островская предложила новый маршрут, и мы его одобрили.

Из предосторожности в лагере пущен слух, что Гузий и Островская пошли вновь в Ички. Они пройдут нашу заставу, что стоит на Бурминском хребте, и только после этого круто повернут на запад. В двух километрах западнее Зуи, в том месте, где к дороге с юга подступают воронки каменного карьера, а с севера — густые заросли дубняка, партизаны пересекут шоссе Симферополь — Феодосия. Тут «эскортная» команда Котельникова — Костюка повернет обратно в лес.