Библиотека мировой литературы для детей, том 36 - Джованьоли Рафаэлло - Страница 40

Его остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается обрести власть над своими словами, над силами ума, побежденными опьянением, но голова его снова тяжело упала на грудь.

Валерия молча смотрела на него с жалостью и презрением.

Сулла, снова подняв голову, сказал:

— Метробий!.. Где ты, любимый мой Метробий! Приди, помоги мне… я хочу прогнать… хочу отвергнуть эту… вот эту…

Искра гнева вспыхнула в черных глазах Валерии, с угрожающим видом сделала она шаг к ложу, но вдруг остановилась и с отвращением воскликнула:

— Хрисогон, позови рабов и перенеси твоего господина в спальню. Он пьян, как грязный могильщик!

В то время как Хрисогон с помощью двух рабов скорее тащил, чем вел грубо ругавшегося и бормотавшего проклятья Суллу в его покои, Валерия, вполне владея собой, устремила пристальный взгляд на скатерть, покрывавшую стол, под которой все еще пряталась Ювентина, затем с презрительной гримасой отвернулась и, выйдя из залы, возвратилась к себе.

Сулла, которого уложили в постель, проспал весь остаток ночи и все утренние часы следующего дня, а Валерия, как об этом можно легко догадаться, не сомкнула глаз.

Около полудня Сулла, особенно сильно страдавший в последние дни от своей болезни, которая вызывала нестерпимый зуд во всем теле, поднялся с постели, накинул на себя поверх нижней рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, приставленных к его особе, опираясь на плечо своего любимого Хрисогона, направился в баню, примыкавшую к дому. Туда надо было идти через обширный атрий, украшенный великолепной колоннадой в дорическом стиле.

Войдя в термы и миновав залу ожидания, Сулла направился в комнату для раздевания — изящную залу с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этой комнаты три двери вели в душевую комнату, в залу с бассейном теплой воды и в парильню.

Сулла сел в мраморное кресло, покрытое подушками и пурпуровым покрывалом, разделся с помощью рабов и вошел в парильню.

Эта комната также была облицована мрамором; через отверстия в полу в нее нагнетался горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который нагревали под комнатой. Направо от входа находился полукруглый мраморный альков, а напротив него — небольшой бассейн с горячей водой.

Как только Сулла очутился в парильне, он вошел в альков и стал подымать гири, выбрав сначала из множества гирь разного веса две самые маленькие. Гири служили для того, чтобы купающиеся, проделывая гимнастические упражнения, вызывали таким способом пот. Постепенно переходя к более тяжелым гирям, Сулла вскоре почувствовал, что тело у него покрывается испариной, и бросился в бассейн с горячей водой.

Сев на мраморную ступеньку, он ощутил приятное успокоение— тепло приносило облегчение его страданиям; об этом можно было судить по выражению блаженства, появившемуся на его лице.

— Ах, как хорошо! Сколько часов я ждал этого счастья… Скорее, скорее, Диодор!.. — обратился он к одному из рабов, который обычно умащивал его. — Возьми поскорее скребницу и потри мне больные места. Зуд нестерпимый!

Диодор взял бронзовую скребницу, с помощью которой обычно после бани растирал диктатора, перед тем как умастить его благовонными маслами, и стал осторожно тереть его измученное тело.

В это время Сулла обратился к Хрисогону:

— Завернул ли ты в пурпуровый пергамент двадцать вторую книгу моих «Воспоминаний», которую я позавчера закончил диктовать и вручил тебе?

— Да, господин; и не только твой экземпляр, но и все десять копий, сделанных рабами-переписчиками.

— Молодец, Хрисогон!.. Ты, значит, позаботился, чтобы сделали десять копий? — спросил с явным удовольствием Сулла.

— Да, конечно. И копии сняты не только с последнего тома, но и со всех предыдущих, для того чтобы один экземпляр оставался в библиотеке твоей виллы, другой — в библиотеке твоего римского дома и еще один — в моей библиотеке. А кроме того, по одной копии каждого тома подарим Лукуллу и Гортензию. Распределяя такое количество экземпляров по разным местам, я хотел, чтобы твои «Воспоминания» остались в целости и сохранности даже в случае пожара либо какого-нибудь другого бедствия, пока ты не решишь опубликовать их, или же до тех пор, пока смерть твоя — да отдалят ее великие боги! — даст это право Лукуллу, как об этом указано в твоем завещании.

— Да в моем завещании… В завещании я позаботился обо всех вас… о тех немногих, которые всегда оставались моими верными друзьями во всех превратностях жизни…

— О, не говори так, прошу тебя! — воскликнул Корнелий Хрисогон. — Постой, я слышу какой-то шум в раздевальной… — И отпущенник вышел.

Сулла, лицо которого — возможно, после ночного кутежа — казалось особенно постаревшим и бледным, жаловался на ужасные боли; в бане ему стало еще хуже, он чувствовал какое-то необычное стеснение в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, вышел, чтобы позвать Сирмиона из Родоса, отпущенника и медика Суллы, неотлучно находившегося при нем.

Между тем Суллой овладела дремота, он опустил голову на край бассейна и, казалось, уснул; рабы, прислуживавшие в бане, неслышно ступая, отошли и стали в углу около алькова, в безмолвном страхе наблюдая за человеком, который даже легким движением бровей приводил их в трепет.

Несколько минут спустя Хрисогон вернулся. Сулла вздрогнул и повернул голову в его сторону.

— Что с тобой? — спросил отпущенник, в испуге подбежав к бассейну.

— Ничего!.. Сонливость какая-то!.. Знаешь, я сейчас видел сон…

— Что же тебе снилось?

— Я видел сне любимую жену мою, Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году; она звала меня к себе.

— Не обращай внимания, Сулла. Все это суеверие.

— Суеверие? Отчего ты такого мнения о снах, Хрисогон? Я всегда верил снам и постоянно делал то, что в них указывали мне боги. И мне не приходилось жалеть об этом.

— Всегда ты преуспевал благодаря своему уму и доблести, а не оттого, что тебе внушалось что-то в сновидениях.

— Больше, чем ум и доблесть, Хрисогон, мне помогала судьба, которая всегда была милостива ко мне, потому что зачастую я полагался только на нее. Верь мне, наилучшие мои деяния были те, которые я совершал безотчетно, не предаваясь раздумью.

Хотя Сулла сделал в своей жизни много гнусного, все же были у него за плечами и поистине высокие, славные подвиги; воспоминания о них вернули покой душе бывшего диктатора, и лицо его несколько просветлело. Тогда Хрисогон счел возможном доложить, что, по приказу, данному Суллой накануне, во время пира, Граний приехал из Кум и ждет его распоряжений.

Лицо Суллы сразу исказилось от ярости, глаза сверкнули, словно у дикого зверя, и он злобно крикнул хриплым голосом:

— Введи его… сюда… немедленно… ко мне… этого наглеца!.. Он единственный посмел издеваться над моими приказаниями!.. Он жаждет моей смерти!

И Сулла судорожно ухватился худыми, костлявыми руками за края бассейна.

— Не подождешь ли ты до выхода из бани?..

— Нет, нет… сейчас же… сюда!.. Хочу… чтоб он был передо мной…

Хрисогон вышел и тотчас же вернулся вместе с эдилом Гранием.

Это был человек лет сорока, крепкого сложения; на его заурядном, грубом лице отражались хитрость и лукавство. Но, войдя в баню Суллы, он побледнел, и ему никак не удавалось скрыть свой страх.

Низко кланяясь и прижимая к губам руки, Граний произнес дрожащим от волнения голосом:

— Да хранят боги Суллу, счастливого и великодушного!

— А что ты говорил третьего дня, подлый негодяй? Ты высмеивал мой приговор, которым я справедливо присудил тебя к уплате штрафа в казну! Ты кричал, что не станешь платить, потому-де, что не сегодня-завтра я умру и с тебя сложат штраф!

— Нет, нет, никогда!.. Не верь такой клевете! — в ужасе бормотал Граний.

— Трус! Теперь ты трепещешь? Ты должен был трепетать тогда, когда оскорблял самого могущественного и счастливого из людей!.. Подлец!

Весь дрожа от злобы, Сулла ударил Грания по лицу. Несчастный простерся на полу около бассейна и, рыдая, молил о пощаде.