Лебединая песня. Любовь покоится в крови - Криспин Эдмунд - Страница 39

— Прекрасно, — кивнул Фен. — А я пока займусь своим детективным романом.

— Чем?

— Я пишу детективный роман.

— Вот как? — бесстрастно отозвался директор.

— Это очень хороший роман, — заверил Фен. — Действие начинается промозглой ноябрьской ночью в горах Кэтскилл…

— Да, да. — Директор поднялся. — Поговорим об этом позднее, друг мой. Мне пора идти.

— …а в бревенчатой хижине у огня дрожит молодая женщина. Но дрожит она, заметьте, не от холода. — Фен выдержал драматичную паузу. — Она дрожит от страха!

— Понимаю, — кивнул директор, торопливо направляясь к двери. — Надеюсь, вы расскажете мне об этом, когда у меня будет время должным образом все это оценить. — И он поспешно вышел.

Когда директор сел в свою машину и отправился обратно в школу, на улице, несмотря на сумерки, все еще стояла удушающая жара. К счастью, родители оказались не столь назойливы, как он ожидал, а заседание Календарного комитета, хотя и весьма продолжительное, обошлось без сплетен и скандалов. Без четверти одиннадцать оно наконец закончилось, и директор уже собирался уходить, когда появился Гэлбрейт. Около четырех он вернулся в свою холостяцкую квартиру, но тут возникли проблемы с билетами на службу, и ему потребовался совет. Количество мест в часовне было ограничено, поэтому требовалось тщательно отбирать родителей, собиравшихся посетить службу в актовый день. По этому поводу между Гэлбрейтом и капелланом возникли трения, и в результате билетов было роздано больше, чем имелось мест. У директора был трудный день, однако он постарался решить эту проблему со всем тщанием и старанием, которых требовал от него долг.

Их беседа еще не закончилась, когда без двух минут одиннадцать зазвонил телефон. Голос Вирджинии Лав звучал так взвинченно и искаженно, что директор едва узнал его. В оцепенении он выслушал ее слова.

— Понимаю, — произнес он с запинкой. — Это… это ужасная трагедия, миссис Лав. Я даже не знаю, что сказать… мои искренние соболезнования… Я свяжусь с полицией и доктором… Да… да, конечно… До свидания.

Директор повесил трубку и повернулся к Гэлбрейту.

— Это насчет Лава, — сообщил он. — Его застрелили.

Гэлбрейт вытаращил глаза: ему сложно было скрыть свои эмоции за профессионализмом.

— Застрелили? — повторил он. — Вы хотите сказать, мертв?

— Да. Мертв.

— Самоубийство?

— Не знаю. Его жена едва может говорить. В любом случае…

Телефон снова зазвонил. Директор взял трубку; на его лице появилось выражение недоверия и шока.

— Ладно, — пробормотал он. — Оставайтесь там и ничего не трогайте. Я дам необходимые распоряжения. — Он повесил трубку. — Это Уэллс, из Дома Хаббарда. Он только что нашел в учительской Сомерса…

Директор оперся одной рукой на спинку кресла. Его лицо побледнело.

— Сомерс тоже мертв, — сообщил он. — Убит выстрелом в глаз.

Глава 5

Улики и следы

— Вы приехали вовремя, — заметил директор, и Фен, сидевший в одном из мягких кресел, мрачно кивнул. — Не сомневаюсь, что Стэгг будет рад вашей помощи. Нам всем придется несладко. Разумеется, мы сделаем все, что в наших силах, однако я не могу не сожалеть о том, что эти события произошли накануне актового дня. Вероятно, вы сочтете меня бессердечным, но…

— Нет, нет, — перебил Фен. — Ваш главный долг — заботиться о школе. Полагаю, уже поздно что-либо отменять?

— Да. Вся программа должна быть выполнена. Я надеюсь, нам удастся замять эту историю хотя бы до завтрашнего вечера. Но последствия будут серьезными. Подобная огласка…

За лучом яркого света, который падал из школьного кабинета на улицу, царила такая плотная тьма, что ее почти можно было потрогать руками. Но садовые цветы — розы и вербена — казалось, только радовались наступлению вечера и пахли еще резче и сильнее, чем днем. Вокруг настольной лампы порхал ночной мотылек, его крылья трепетали и шуршали по оранжевой ткани абажура. В углах комнаты лежала густая тень, но свет уютно поблескивал на медной подставке в очаге камина, словно заменяя отсутствовавшие в нем дрова, и играл радужными искрами в граненом бокале, который Фен задумчиво крутил в своей узкой аристократической руке.

— Вы отправили секретаря домой? — спросил он.

— Да. Сразу после звонка в полицию. Нет смысла держать его здесь.

— Прекрасно. Тогда поговорим о деле. Скажите, если оставить в стороне проблемы, которые могут возникнуть у школы, лично вас расстроила смерть этих людей?

Директор резко встал и начал расхаживать по комнате. Его волосы были взлохмачены, глаза запали. Одну руку он сунул в карман, а в другой держал забытую сигарету, и она тлела, роняя на ковер пепел.

— Честно говоря, нет, — ответил он после долгой паузы. — Оба мне не нравились. Но, полагаю, сейчас это не имеет никакого значения.

Директор остановился перед старым зеркалом в золоченой раме и поправил волосы. Фен продолжал изучать яркие огоньки в своем бокале.

— Расскажите мне о них, — попросил он. — Биографию, характеры, личные симпатии — все, что знаете.

— Попытаюсь. — Директор снова начал ходить по кабинету. — Из этих двоих Лав, пожалуй, более интересная личность. Он преподает, вернее, преподавал историю и классические языки. Человек знающий, серьезный — вполне приличный учитель.

— Мальчики его любили?

— Скорее уважали: он не из тех, кто вызывает к себе симпатию. По взглядам — убежденный пуританин, но не без практической сметки. Превыше всего для него был долг. Он не то чтобы отрицал земные радости, но считал их необходимым злом, чем-то вроде лекарств, которые следует принимать в нужных дозах и в нужное время. Кстати, при всей его компетентности, — добавил директор, не уточнив, что подразумевает под этим словом, — заведующий пансионом из него был неважный.

— А я и не знал, — заметил Фен, — что он являлся заведующим.

— Не здесь, а в Мерфилде. Оставив Кембридж, приехал сюда в качестве помощника директора. Потом перебрался в Мерфилд и получил пансион. А когда достиг предела возраста, допустимого Для заведующих, снова вернулся к нам помощником директора. Это было еще во время войны, когда мы нуждались в кадрах.

— Сколько ему тогда было лет?

— Кажется, шестьдесят два.

— Обычно заведующие уходят на пенсию в шестьдесят.

— Да. Но Лав был из тех, кто держится за работу до последнего, пока есть возможности и силы. Такие, как он, не уходят на пенсию, а умирают на своем посту. — Директор снял с каминной полки серебряные часы, достал из вазы ключ и начал заводить пружину. — Честно говоря, — продолжил он, — Лав представлял для меня определенную проблему. После войны попечители стали требовать, чтобы все учителя старше шестидесяти отправлялись на покой, поэтому у меня имелись основания избавиться от него. Но я убедил совет сделать для него исключение.

— Почему?

— Я питал к нему некий пиетет, — объяснил директор, убрав часы и ключ на место. — Лав был для меня чем-то вроде памятника принцу Альберту — неумолимый и бескомпромиссный, но при этом вызывающий уважение. Я уже не говорю о его кристальной честности, проявлявшейся в самых ничтожных мелочах. Лав был одним из тех людей, которые готовы вернуть на почту простую марку, если она осталась непогашенной. Но как раз это делало его плохим заведующим. Пытаться управлять пансионом, проявляя слишком большую строгость и щепетильность, — серьезная ошибка.

— «Его узнать никто не мог и мало кто любил, — с грустью процитировал Фен, перефразируя Вордсворта. — Но он теперь в могилу слег, и стало все другим»… Как насчет личной жизни? Лав был женат?

— Да. Его жена — тихая измученная женщина, полностью растворившаяся в муже. Как говорят, живые мощи.

— Что-нибудь еще?

— Пожалуй, нет. С кем вам надо поговорить, так это с Этериджем. Он знает все и обо всех.

Фен одним глотком опустошил бокал и поставил его на пол. Голубые шторы шевельнулись от легкого дуновения, но не развеяли духоты. Мотылек перестал бить крыльями и перебрался на внутреннюю сторону абажура, став неестественно крупным и расплывчатым за прозрачной тканью. Где-то вдалеке глухо и настойчиво лаяла собака — похоже, у Винни-Пуха было плохое настроение. Больше с улицы не слышалось ни звука. Казалось, здание окутала мягкая и плотная пелена.