В 1791 году в Тобольске по дороге в Илимский острог полгода прожил А. Н. Радищев. Он упоминает «Иртыш» в своих путевых заметках[84]. Не исключено и участие Радищева в последних номерах «Иртыша».

Тобольский журнал был весьма заметным явлением в русской провинциальной журналистике. В 1789–1791 годах это был единственный провинциальный журнал в России.

Титульный лист журнала «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

П. П. СУМАРОКОВ

Панкратий Платонович Сумароков, внучатый племянник знаменитого русского писателя А. П. Сумарокова, родился в городе Владимире 14 октября 1765 года. С двенадцатилетнего возраста он воспитывался в Москве в семье своего родственника И. П. Юшкова, где получил хорошее домашнее образование. Службу Сумароков начал в Преображенском полку в Петербурге. Там он познакомился с Н. М. Карамзиным. Вскоре Сумароков был переведен в конную гвардию.

В 1787 году по обвинению в подделке ассигнации П. Сумароков был сослан на двадцать лет в Тобольск.

Здесь развернулась его литературная деятельность. Когда в сентябре 1789 года в Тобольске в связи с открытием Главного народного училища стал выходить «Иртыш, превращающийся в Иппокрену», душой всего дела и, по всей вероятности, фактическим редактором журнала стал Сумароков, хотя официальная редакция была возложена на преподавателей училища.

В 1791 году в Тобольске проживал отправленный в Илимский острог А. Н. Радищев. Возможно, именно Сумароков является адресатом известного стихотворения Радищева «Ты хочешь знать, кто я…».

Параллельно с «Иртышом» в Тобольске выходил также издававшийся П. Сумароковым и им же составленный «Журнал исторический, выбранный из разных книг».

После прекращения «Иртыша» П. Сумароков начинает издание нового журнала «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей» и в течение 1793–1794 годов выпускает двенадцать его книжек.

С 1796 года, после запрещения вольных типографий, он печатает свои произведения в «Аонидах» Карамзина и в журнале «Приятное и полезное препровождение времени». В 1799 году, возможно при участии Карамзина, в Москве вышла первая часть его стихотворений.

Вернувшись из ссылки в 1802 году, Сумароков продолжал писательскую и редакторскую деятельность. В 1802–1804 годах он выпускает в Москве «Журнал приятного, любопытного и забавного чтения», а в 1804 году становится ненадолго редактором журнала «Вестник Европы», сменив на этом посту Н. М. Карамзина. После 1808 года (когда вышла вторая книга его сочинении́) он, по словам сына, «не писал более стихов»[85].

Последние годы жизни Сумарокова были отданы переводам романов и составлению экономических и врачебных книг.

Жил Сумароков в это время в своей деревне Кунеево, Каширского уезда, Тульской губернии, стремясь привести в порядок свое имение.

В 1813 году Сумароков заболел и 1 марта 1814 года скончался.

Основные издания сочинений П. П. Сумарокова:

Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей, Тобольск, 1793–1794.

Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов. Пан-<кратия> Сум<ароков>а, чч. 1–2, М., 1799–1808.

Журнал приятного, любопытного и забавного чтения, М., 1802–1804.

Стихотворения Панкратия Сумарокова, СПб., 1832.

32. СОЛОВЕЙ, ПОПУГАЙ, КОШКА И МЕДВЕДЬ

Весьма, мне кажется, тот глупо поступает,

Кто свой лишь хвалит вкус, а прочих охуждает.

Я это докажу

Сейчас примером,

И сказку вам скажу

Эзоповым манером.

Ахти! — читатели, какой я молодец!

Я вам из басни сей две выведу морали,

Из коих первую уж вы и прочитали,

Вторую ж берегу на самый я конец.

Однажды Соловей спросил у Попугая:

«Скажи, что в комнате у нас за вонь такая,

Сосед любезный мой!

И что за дым такой,

Тяжелый и густой,

Ко мне сквозь сетку

Набился в клетку?

Мне тошно от него и ломит голова».

По-лю́дски Попугай болтать был мастер;

Он вот как отвечал: «Виной тому трава,

Которая зовется кнастер;

Ее наш барин жжет,

И этот дым, мой свет,

Который боль тебе такую приключает,

Он с жадностью глотает,

Великий находя в нем смак».

— «Какой же он дурак!

Возможно ль статься, —

Воскликнул Соловей, —

Чтоб мог питаться

Он дрянью сей?

Неужто в свете есть такие басурманы,

Для коих могут быть невкусны тараканы?

Они-то прямо барский кус!

А он от кушанья такого морщит ус;

О! как испорчен ныне вкус!»

— «Вздор! — молвил Попугай. — Не то он должен кушать;

А если б он хотел меня послушать

И был бы умный человек,

Тогда б лишь сахар ел и не пил бы вовек».

— «Неправы оба вы, — мяукнула им Кошка,—

Когда бы вкусу он хоть капельку имел,

То б, без сомнения, мышей да крыс лишь ел».

— «Все трое глупы вы! — внезапу заревел

Медведь, прикованный к столбу возле окошка. —

Когда б по правилам он вкуса поступал,

То, верно бы, себя хищением питал,

Бессильных так, как я, терзая без разбору,

А в осень, выкопавши нору,

Он в ней бы полгода по-моему лежал

И жир из лап сосал…

Ну, что вы скажете об этом?

Не самый ли благой совет ему я дал?»

Погибни ты, Медведь, с благим твоим советом!

И так уж многие по-твоему живут;

Лишь тем страшней тебя, что жир чужой сосут.

<1790>

33. ЛИШЕННЫЙ ЗРЕНИЯ КУПИДОН

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Пою несчастие, от коего Эрот

Стал слеп, как крот.

О вы, чувствительные души!

Развесьте уши,

Разиньте рот,

Дыхание свое сколь можно притаите

И песне жалкой сей внемлите…

Но нет, немного погодите,

Мне должно сделать здесь возгла́с:

Ведь я отделаюсь тотчас.

О ты! что на Сибирь взираешь исподлобья[86]!

Скажи мне, светлый Феб, за что до нас ты лих?

За то ль, что своего блестящего подобья

Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних

Льдяных сосульках

Да в таковых же пульках,

Которы бедная Аврора вместо слез,

От стужи плачуща, бросает к нам с небес?

Но кто ж виновен в том, коль сам ты нас не греешь?

Ты права не имеешь

Коситься так на нас.

Услышь же мой к тебе охриплый с стужи глас:

Пожалуй, сделай одолженье!

Просунь сквозь снежных туч

Хотя один свой луч

И мерзлое мое распарь воображенье.

Теперь, читатели, прошу мне сделать честь,

Прочесть,

Что об Эроте вам желаю я донесть.

Оставя некогда небесные чертоги,

Задумали сойти на землю древни боги.

Омир-покойник был тогда еще в живых,

И он-то по́звал их.

Зачем, вы спросите, — не знаю:

Откушать, может быть, или на чашку чаю;

Всяк знает, что он был им закадычный друг:

Едал амврозию, тянул и не́ктар с ними;

Со спящих же богинь обмахивал он мух

И часто забавлял их сказками своими.

Но полно вам скучать подробностями сими.

Теперь поедем мы на час в небесный дом:

Мне хочется, чтоб вы со мною прокатились

И посмотрели б там, как боги в путь пустились.

Они отправились в порядке вот каком:

Зевес сел на орла с Юноною верьхом,

На всякий случай взяв с собой в дорогу гром;

Потом за прочими начальными богами

Вулкан шел с молотом и с длинными рогами,

Которы приобрел своею он виной,

Ревниво поступив с женой.

Позвольте на часок мне здесь остановиться,

Хочу с ревнивыми немного побраниться.

Послушайте, друзья,

Ревнивые мужья!

Советую вам я

Не слишком строгости к супругам предаваться,

Коль вы не любите бодаться.

Не стройте из домов своих монастырей,

Не запирайте жен, как стариц иль зверей;

А то, когда на час явится им свобода,

Тогда-то госпожа Природа

Свое возьмет,

И то, над чем с трудом вы много лет корпели,

В минуту пропадет,

А вы навек с рогами сели.

Совет полезный давши вам,

Я обращаюся к богам.

Зефиры собрались на пир туда же с ними,

Так и начнем мы ими.

Надмеру нежные и малые божки,

Дабы не простудили ножки,

Обулись в теплые сапожки

И, чтоб от ветру им сберечь свои ушки́,

Надели лисьи треушки

И сели в дрожки,

В которых бабочек впряжён был целый цуг;

А на запятках вместо слуг

Стояла пара шпанских мух;

Да сверх того еще божков конвоевали

Шестнадцать бойких комаров,

Носами острыми и писком погоняли

Крылатых легких скакунов.

Но чья везется колесница

Четверкой сизых голубей?

Конечно, то любви царица

Желает покататься в ней?

Так точно. Вот она садится;

За нею вслед, резвясь, толпится

Рой целый Смехов, Игр, Амуров и Утех.

Но как их посажать с собой богине всех?

Нельзя; однако ж с ней иные заломались,

Другие в ноги побросались,

Иные, не успевши сесть,

Цепочкой свившися, за нею полетели,

Бросали к ней цветы и песни пели

Богине в честь;

Иные втерлись к ней за спинку,

Иные скрылись в волосах,

Иные в ямках на щеках,

Иные впутались в косынку,

Иные… Но оставим их;

Давно пора мне догадаться,

Что я болтать отменно лих;

Но впредь не буду я так много завираться

И в двух скажу стихах

О прочих всех богах:

Они туда ж помчались,

Иной на радуге верьхом,

Иной на облаке, иной пошел пешком;

А дома лишь Эрот с Дурачеством остались;

Один затем, что мал, другой затем, что глуп.

Но что же делать им, оставшись на просторе?

Эрот сначала был весьма в великом горе.

Калякать о любви? — Его товарищ туп:

Не знает и начал прекрасной сей науки.

Наскучив наконец сидеть поджавши руки,

Эрот сказал ему вот так:

«Дурак!

Теперь одни с тобой мы дома,

Так станем как-нибудь играть,

Хоть в жмурки, ведь игра сия тебе знакома;

Всё лучше, нежели от скуки нам зевать».

— «Ох, нет! — в ответ сказал глупец Эроту. —

Давно я потерял к игра́м таким охоту;

А дай мне свой колчан на час,

Хочу я испытать один хоть в жизни раз,

Умею ль действовать и я, как ты, стрела́ми;

Я сам тебе за то, голубчик, отплачу:

Пузырики пускать тебя я научу,

Клянуся в том тебе я Стиксом и богами».

Эрот было сперва и слушать не хотел;

Но сладить с дураком, скажите, кто б умел?

И так он наконец был должен согласиться;

Дурачество ж к нему умело подлеститься,

Дав опыт, пузыри из мыла как пускать.

Эроту новость та смертельно полюбилась,

Товарищ же его взял лук и стал стрелять;

Но вот беда какая вдруг случилась:

Дурачество, разинув рот,

В безмерной радости не видя, где Эрот,

Стрельнуло изо всей своей дурацкой мочи

И вышибло ребенку очи!

Какой нелепый поднял вой

Лишенный зрения крылатый мой герой!

Искусный же стрелок, от страха и печали

Разинувши свой зев,

Такой пустил ужасный рев,

Как будто бы с него живого кожу драли.

Вытье его оттоль повсюду разнеслось,

Всё зданье от того небесное тряслось.

Но бросим мы на час сих двух глупцов несчастных

И съездим в тленный мир.

Я чаю, кончился уже давно тот пир,

Который жителям небес давал Омир.

На лицах их, от спирта красных,

Сверкают радости следы.

Не ведая совсем ужасной той беды,

Которая без них на небесах стряслася,

Толпа божественна всвояси поднялася,

С хозяином простясь

И точно так же, как и прежде, поместясь.

Какая сделалась тревога,

Как мать слепого бога

Домой пришла!

Ах! что она нашла!

Богиня видит токи крови,

Зрит сына своего:

Прелестные ж глаза где были у него,

Там только ямочки осталися да брови.

Тогда-то скорбь ее все меры превзошла:

Какое зрелище для матери столь нежной!

Наместо роз вступил в лице ее цвет снежный,

Затмилися ее небесные красы;

Терзает в горести она свои власы;

Колени слабые едва ее держали,

И если бы когда богини умирали,

То б этой, верно, умереть;

Но боги ведь не мы, так как же быть? — Терпеть.

Но можно ль перенесть столь бедствие несносно?

Богине же не мстить — и горько, и поносно.

Горя отмщением, вдруг силу ощутив

И взор с плачевного предмета совратив,

На крыльях бешенства летит она в чертоги,

Где был Зевес и прочи боги.

Киприда в ярости, в отчаяньи, в слезах,

Вбежав растрепана, во всех вселяет страх,

Бросается Зевесу в ноги

И, вздохи тяжкие пуская без числа,

О бедствии своем, рыдая, донесла.

Зевес, услыша то, столь сильно огорчился,

Что чуть с престола не свалился.

О, лютая напасть!

Отец богов, разинув пасть,

Ревет быком и стонет,

Богов с Олимпа гонит;

Потом с отчаянья он на стену полез.

Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,

Не столько турок зол, соделавшись с рогами,

Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,

Сбираясь пересечь богов всех батогами.

Он рвет

И мечет,

Попавшихся ему дерет,

Как перепелок кречет;

Шумит,

Гремит,

Своей заморской ищет трости

И хочет изломать Дурачеству все кости.

Уставши наконец, Зевес потише стал

И драться перестал;

Но вот что бедному Дурачеству сказал:

«Скотина!

За то, что ослепил Кипридина ты сына,

Который мой любимый внук,

Достоин ты ребром повешен быть на крюк;

Но я свой гнев смягчаю

И вот какую казнь тебе определяю:

С сего часа́ всегда с Эротом ты ходи;

Куда он ни пошел, везде его води.

Вот что навеки я тебе повелеваю!»

Потом пощечины две-три ему влепил

Да тем и заключил.

С тех пор Дурачество всегда с Амуром ходит.

Но это бы еще не важная беда,

А вот лишь плохо что: Дурачество всегда,

Когда стреляет он, его руками водит;

Какой же может быть тут лад?

Безмозгло божество стреляет невпопад;

Удар любви с тех пор нам в голову приходит

Почти всегда,

И очень метко;

А в сердце никогда,

Иль очень редко.

<1791>

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Поэты 1790–1810-х годов - Воейков Александр Федорович - Страница 31