Всеобщая история искусств. Искусство древнего мира и средних веков. Том 1 - Алпатов Михаил Владимирович - Страница 12

Чем объясняется такая забота людей о погребении своих сородичей и что означают многочисленные приношения? Нам некого об этом спросить. Мы можем только строить на этот счет догадки. Внешний вид и внешние формы жизни наших далеких предков можно себе представить, гораздо труднее восстановить их внутренний облик. Мы не имеем возможности наблюдать их, как путешественники в новое время наблюдали дикарей Африки или Австралии.

Видимо, древнейшие обитатели Европы обладали удивительной энергией, настойчивостью, какой-то брызжущей жизненной силой. Они не были похожи на те вырождающиеся, всего боящиеся, забитые племена, с которыми много тысячелетий спустя познакомились европейские колонизаторы в дебрях Африки и Австралии и которых они начали безжалостно истреблять. Отстаивая свое существование, древнейший обитатель Европы действовал мужественно и отважно. Правда, у него были очень смутные представления о мире. Хочется сказать, что он жил в каком-то тумане, среди слабо различимых предметов, не отдавая себе отчета в вещах, в которых в наше время разбирается ребенок. В его языке, видимо, уже были обозначения для отдельных предметов, но еще отсутствовали слова для передачи сходных явлений, родство которых всякому очевидно. На языке некоторых племен каждая травка, которую едва различит современный городской житель, обладает своим названием, но отсутствует слово «трава», которое охватывало бы все названия. На языке эскимосов существует множество слов, которыми обозначается снег падающий, снег, относимый ветром, снег на земле, но зато нет слова «снег».

Первобытный человек не умел логически строить понятия, он был неспособен к обобщениям. Но зато он в высшей степени чувствовал сопричастность отдельных явлений к жизни всего мира. Дымка, сквозь которую он видел мир, объединяла, связывала все предметы. Мы привыкли называть такое мировосприятие поэтическим, но для первобытного человека в нем заключалась реальность, оно отвечало его жизненной потребности.

Он. замечал, как с восходом солнца вещи выплывали из мрака, и говорил всерьез, без всякого преувеличения, что солнце рождает деревья. Он замечал, как при наступлении ночи спадала роса, и решал, что луна рождает росу (точно так же много позже египтяне верили, что звезда вызывает наводнение). Он замечал, что предметы краснеют около костра, и стал считать яркокрасных птиц причастными огню. Он видел, как рыбы легко плывут по течению, и заключал, что они толкают воду в реке. Он замечал сходство явлений, но путал еще следствия и причины. Сходство было для него признаком родства. Недаром жители Австралии считают, что кенгуру были когда-то людьми, потому что из всех животных они больше всего похожи на человека. Из этих наблюдений могли возникнуть поэтические образы, но это были вместе с тем первые ступени познания.

Таинственная связь явлений, замеченная первобытным человеком, становилась в его глазах средством овладения природой. Он доходил порой до сложной казуистики следствий и причин, чтобы проникнуть сквозь толщу явлений, подчинить своей воле их сложную цепь. Когда он отправлялся на охоту, он старался не смотреть на луну, потому что она бывает ущербна, по его представлениям, как бы отъедена зверем, и по этой причине он считал, что она может принести неудачу в охоте на зверей. Внешние знаки имели, по его представлениям, неотразимую силу над предметами, имя было почти тождественно с вещью, ее изображение давало право обладания ею.

У первобытного человека еще не было расчлененных представлений, но он уже создавал произведения, которые поражают потомство своим сходством с произведениями искусства. Он забирался в пещеры, где лежали размоченные дождем глыбы глины, и долго водил по поверхности сырого материала своей пятернею, оставляя на ней желобки правильной формы (названные впоследствии макаронами). Что означали эти макароны? Конечно, он не смог бы отдать в этом отчета, даже если бы его застигли за работой, но, видимо, мерные движения руки доставляли ему удовлетворение; иначе вряд ли он стал бы их делать.

Рука в его представлении обладала особым значением: рукой человек добывал себе пищу, его рука с пятью пальцами давала ему преимущество в борьбе со зверем, с помощью руки он передавал сородичам свои мысли. Рука занимает выдающееся место в древнейших начертаниях. Это не столько изображения, сколько отпечатки размеренного движения рук на податливой и мягкой глине. Порою очертания рук обведены темной краской. Видимо, человеку было легче орудовать правой рукой, и поэтому в этих древнейших рисунках много выполненных правой рукой изображений левой руки.

Иногда рядом с изображениями рук появляются изображения животных. Конечно, все эти изображения невозможно выстроить в один ряд и усматривать в них последовательное развитие одной идеи. Но все же первоначальная творческая мысль человека, кружась вокруг нескольких предметов, составляла из них запутанный клубок представлений. Луна — ее ущербность — откусанный зверем диск — охота — зверь — так от предмета к предмету двигалась мысль дикаря. Рука — мускульное усилие — отпечаток руки — обведенный силуэт — рука рядом с зверем — удача на охоте — эти предметы также составляли цепь в сознании первобытного человека. Все привлекало человека к деятельности, к изъявлению сил, к удовлетворению своих потребностей. В этих несложных проявлениях уже была заложена потребность в своеобразных письменах, в этом были зерна искусства.

Конечно, главным предметом его мечтаний была добыча, главной заботой его жизни — охота, главной темой изображений стал зверь. Возможно, что еще прежде, чем тема эта отразилась в изобразительном искусстве, она легла в основу охотничьих обрядов — танцев, вроде тех, которые до недавнего времени сохранялись среди североамериканских народностей.

В этих обрядах принимали участие все члены рода с их колдуном во главе. Некоторые из них должны были изображать зверей, и для этого они натягивали на себя их шкуры и надевали маски, другие изображали охотников, вооруженных луками и стрелами. Замаскированные люди исполняли танец, воспроизводящий движения и повадки бизонов или медведей, охотники пускали в них стрелы с мягкими наконечниками, изображавшие зверей падали, притворяясь, что ранены, люди набрасывались на них и точно разнимали добычу ножами.

Можно полагать, что участникам танца трудно было не выйти из своих ролей. Недаром еще много позже, в средневековых мистериях, актеру, исполнявшему роль Иуды-предателя, приходилось терпеть побои разъяренных врагов, хотя эти пинки относились, конечно, не к нему, ни в чем неповинному, а к предателю Иуде. В сознании людей никак не укладывалось различие между изображением и изображаемым, между жизнью и искусством.

Люди забирались в глубокие и трудно достижимые пещеры. В пещерах было темно; предметы в них были плохо различимы. Однако, словно охваченные безотчетной страстью, люди покрывали неровные стены этих пещер огромными изображениями удивительной жизненной силы и красоты. Здесь можно было найти рисунки почти в натуральную величину могучих зверей, которые не давали покоя воображению людей. Огромные, грузные бизоны 1[1], с их ожиревшим корпусом, как живые, вставали из полумрака. Они стояли на своих коротких, но могучих ногах, с горбом и торчащей густой шерстью. Самый характер зверя, его своеобразные повадки были схвачены безупречно верным глазом. Наступало время, когда человек мог видеть свое превосходство над животным.

«Орлиный глаз видит значительно дальше человеческого глаза, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла», — говорит Энгельс (Собр. соч., т. XIV, стр. 456), и его слова можно отнести к этим древнейшим людям. Впоследствии, с развитием культуры, художникам приходилось напрягать силы, чтобы избавиться от предвзятостей, постепенно установившихся норй и канонов. Для первобытного охотника этих трудностей не существовало. Он видел мир в первый раз во всей его первозданной силе и красоте, в первый раз решался доверить рисункам на стене все богатство своих впечатлений. Отсюда эта чарующая свежесть его изображений, это чувство свободы от всяких дурных и хороших предвзятостей, это необыкновенное разнообразие в решении одной и той же темы.