Философ - Каплан Виталий Маркович - Страница 3

— И это верно, — медленно протянула королева. — Ты и так уже наговорил на тысячу костров. Ты пришёл в этот мир незваный, ты своими злобными речами портишь всё, к чему прикасаешься, ты грузишь нас! Уходи же, откуда пришёл, и не пытайся вернуться — доступ тебе будет перекрыт навечно. Стража! — звонко вскричала она, — исполняйте же приговор суда!

Латники неторопливо двинулись ко мне, взяли за локти. Миг — и я оказался лицом в густой колкой траве, ещё миг — и с меня содрали всю одежду. Быстро и умело. Господи, ну это-то зачем? Мало сжечь, надо ещё и унизить? Впрочем, не я ли кому-то внушал: унизить тебя можешь только ты сам. Так чего же я дергаюсь? И вообще, это кино надо досмотреть до конца.

Вскоре стальные цепи охватили мою грудь, и голыми лопатками я ощутил тёплое смолистое дерево. На столб пошла сосна, из тех, что называют корабельными.

Королева махнула рукой с зажатым в ней белым платочком, и сейчас же Верховный инквизитор Ольвен де Брайен зашептал что-то людям в чёрных плащах.

Вскоре явился огонь — едва заметный сейчас, при свете утреннего солнца. Верховный инквизитор принял от черноплащного слуги факел. Красиво размахнулся и швырнул — далеко, через всю поляну, словно мяч на соревнованиях. Пламя тут же охватило хворост, затрещали, взбираясь по сухим веткам, рыжие язычки пламени.

Я поймал взгляд де Брайена — и вздрогнул. Он улыбался мне — свободно и открыто, как человек, что всё для себя уже решил, избавился от изнуряющих сомнений и навсегда выбрал свой путь.

А вот и королева неспешно поднялась с трона, величаво прошествовала к столбу и, взяв поданный лысым человечком в трико факел, весьма неизящно ткнула им в хворост.

Мне не надо было смотреть ей в глаза — я и так знал, что те у неё на мокром месте, что она, кажется, догадалась, кто пришёл в «Лотарингию» под видом юноши-философа. Но и она всё решила, хотя и не любит это дело, решать, предоставляя сие старшим. Конечно, если дело не касается развлечений.

А пламя уже коснулось моих ступней, обволокло их, облизало дымными языками и медленно заструилось выше. Я вновь улыбнулся — и тут пришла боль. Этого никак не могло быть, это какое-то злое волшебство, но — жадная, изголодавшаяся боль пронзила меня насквозь. Огонь брал своё, а я, слабый человек, не хотел отдавать. И потому, ругнувшись, нажал кнопку Reset.

4

Половина второго ночи. Фыркающий на газу чайник. За кухонным столом, возле пустой пока ещё чашки — я. Хлеб в украшенном мультяшными монстрами пакете. Сыр — в тёмной утробе холодильника.

— Ну что, сходил в «Лотарингию»? Понравилось?

— Да уж, ощущения незабываемые. Шкура, так сказать, в подпалинах.

— Только шкура?

— Ну ты спросил…

— Извини, я всегда отличался повышенной тактичностью.

— Впрочем, сюжет всё равно закрыт.

— Что так?

— Вход на сервер «Лотарингия» мне заблокирован. Точку коннекта они, надо полагать, отследили. Да и системные пароли поменяли.

— Тем более, ты и старые-то узнал случайно.

— Узнал? Слишком нейтральное слово. Сказать по правде, подглядел. Порылся вчера утром в Олежкиной машине, пока отпрыск штаны на занятиях просиживал.

— Ну так. Шпионим помаленьку. Скромно так, по-домашнему. Кто-то когда-то об искренности вещал, о доверии.

— А что мне оставалось делать, кроме как попробовать докричаться оттуда? Каждый день, понимаешь, каждый день видеть, как дети уходят от тебя. Да разве только от нас с Мариной? Вообще уходят — из реальности. Туда, в это кибернетическое непотребство.

— Так уж и непотребство? Там есть что-то, чего не нашлось бы и тут, в суконном нашем бытии?

— Не ври, оно не суконное. Не только суконное.

— Вот только давай не будем ударяться в философию, ладно? Получится ещё хуже, чем у Ленки с Олежкой их «Лотарингия». Столь же густой запашок дилетантства.

— При чем тут философия? Дети уходят из жизни.

— В другую жизнь.

— Которая не более, чем отражение этой. Вдобавок ещё и зеркало кривое.

— А не рожа?

— Не заслоняйся банальностями от истины.

— А что есть истина?

— Ну вот, начинается… Ты же столько раз говорил себе…

— И не только себе.

— И не только. Но ведь в самом же деле! Ленке надо максимально использовать оставшиеся месяцы. Может, хоть со второй попытки сдаст. Голова-то у неё светлая. Но и вуз попроще надо присмотреть, на всякий пожарный. Согласен?

— Добавь ещё «присмотреть работу».

— И добавлю. Содержать красну девицу неполных девятнадцати лет это, знаешь ли, накладно.

— Уж мне ли не знать. Статейками да рецензиями палат каменных не нажить. Хотя, это как посмотреть. У каждого ребёнка своя комната, свой компьютер, в гараже «шестёрка», пускай и потрёпанная, но вполне ещё на ходу. В общем, по миру не идёшь, и не ври — не на сию тему у тебя мозги болят.

— Ты прав. И ты знаешь, как это страшно. Я становлюсь им не нужен. Что я, что Марина. То есть нет, нужны, конечно, но… Как обеденный стол, как ботинки…

— Как воздух…

— Вот именно. Пока дышишь — не замечаешь. Но это всё не то. Не о том. Я, именно я, делаюсь им не нужным. Неинтересным, что ли. Да, согласен, мама с папой — фигуры для них немаловажные. Но именно что фигуры. Не персонажи. Замени нас любой другой парой из того же круга, и ничего для Ленки с Олежкой не изменится. А поезд ушёл — вот и бежим за паровозом.

— Это всегда говорили себе все родители. Ещё, наверное, в каменном веке.

— Тогда не было виртуальности. Не было, куда уйти. А им этот мир нужен только чтобы не умереть с голоду. Чтобы было, чем на кнопки нажимать. А главное, а суть — там, в тронном зале, в подвалах этих дурацких. Господи, и это мой Олежка! Верховный инквизитор… Щипцы с длинными ручками… Он же в пять лет всем детям игрушки свои дарил.

— А как рыдал, когда Джула везли к ветеринару, усыплять.

— А в шесть лет, помнишь, когда Маринкина мама… Как он вечером подкрался сзади, прижался к моей ноге и тихо так попросил: «Папа, ты только не умирай, ладно? Никогда!»

— И ты ответил: «Ладно, малыш. Обещаю.»

— А теперь вот… Я всё думаю, он знал, кто такой Философ, когда… Когда бросил факел? С одной стороны, он столь заигрался, что забыл себя. Что он не ублюдочный этот «де Брайен», а семиклассник Олежка. А с другой…

— А с другой ты ему тонко намекнул на толстые обстоятельства. Про двойку по алгебре, помнишь?

— Но связал ли он? Хотя двойки, лекарство для мамы, разбежавшиеся друзья-приятели… Несложно вычислить, кто может быть в курсе всего этого.

— И всё-таки ты никогда не узнаешь правды.

— Наверное, к счастью.

— Или наоборот. Пойми, тут не бывает простых решений.

— Мне ли ты объясняешь? Я ли не запирал им компьютеры на ключик?

— Что они и преодолевали посредством булавки.

— Или вынимал модемы.

— После чего Ленка объявила голодовку, а шустрый Олежка смылся на пару дней. Как выяснилось, к Лёньке Бутягину. Благо, родители у того расслаблялись в очередном круизе, а пацана оставили наедине с компьютером и глухой прабабкой.

— Которую Лёнечка строил по стойке «смирно».

— «Тростию же направляй заблудшего на стезю его…»

— Пробовал. Но знаешь, давай не будем. Вот про это — не будем.

— Уж больно ты нежен, как я погляжу.

— Уж какой есть.

— Неудивительно, что они уходят. Понимаешь, важно не то, куда. Важно — от кого.

— Ну ты, умный! Поговори мне!

Я резко поднялся, шагнул вперёд, и он тоже подался мне навстречу — из овального, в дубовой раме зеркала. Оно досталось Марине ещё от её бабушки.

Дымчатая поверхность отражает край кухонного стола, белую дверцу холодильника, меня — невысокую личность с изрядными залысинами, с имеющим быть животиком и серыми мешками под глазами. Нет, надо, надо бросать курить. И пиво тоже. И по утрам бегать… надо…

Они спят — каждый в своей комнате. Умаявшийся от инквизиторских трудов прыщавый мой Олежка, который так не любит манную кашу и алгебру, а любит… Я теперь уже и не знаю, что он любит.