Черная книжка - Паттерсон Джеймс - Страница 50

Впрочем, в данном конкретном случае она права. Маргарет Олсон отнюдь не является опытным адвокатом, выступающим в суде. Она была членом совета района, а затем ее избрали главным прокурором округа. Она — совсем не Клэренс Дэрроу.[59] Однако смысл папиных слов заключается в том, что, если уж Маргарет делает себя центральным нападающим в расследовании и судебном процессе, она не может себе позволить проиграть. Не может. На кону — пост мэра. И если что-то пойдет не по ее плану в моем деле, она будет выглядеть как дилетант, а не как внушающий доверие борец с коррупцией, который, как утверждалось в агитационных плакатах, «спасет этот город».

Папа бросает взгляд в сторону Пэтти, но в его взгляде не чувствуется ни раздражения, ни разочарования. Мы все уже изрядно измучены. Прошло целых семь недель — тягостных недель — с того момента, как меня арестовали и предъявили обвинение в четырех тяжких убийствах первой степени. Меня выпустили под залог в миллион долларов, и это стало хотя и единственной, но все же хорошей новостью, потому что довольно часто бывает так, что подозреваемых в убийстве отказываются отпускать даже под залог. Тут сыграло свою роль мое физическое состояние — а точнее, тот факт, что я еще не восстановился после огнестрельного ранения в голову. Окружная тюрьма — это вам не клиника Майо,[60] и врачи сказали судье, что мне необходима еженедельная терапия.

Как бы там ни было, а папа выставил свой дом в качестве залога и вытащил меня из тюрьмы. В течение первых двух недель мне пришлось буквально скрываться то у себя в особнячке, то в доме отца, потому что меня везде подкарауливали репортеры. Даже на то, чтобы спуститься к почтовому ящику, требовались определенные ухищрения — лишь бы не попасться им на глаза.

Сейчас, примерно через два месяца после моего ареста, ажиотаж вокруг меня немного поутих. Внимание журналистов привлекли более свежие события: еще один уик-энд, в течение которого цифра совершенных в городе убийств стала двухзначной, пенсионный кризис в городе, грозящий парализовать местную власть, и, конечно же, выборы мэра, сообщения о которых ежедневно мелькают в заголовках (то один из кандидатов сделал глупое заявление, то другой кандидат наступил на кучу какашек). Однако репортерам известно, что суд надо мной уже не за горами: он состоится через несколько недель, и скоро у них появится шанс снова помусолить скандальную тему.

— Как у тебя продвигается дело с психиатром? — спрашивает папа.

Я пожимаю плечами:

— Мы испытали все методы. Пока что никакого результата.

Мы с доктором Джилл Ягодой и в самом деле испробовали все, что могло бы пробить дырку в стене, перекрывающей мою память, и помочь вспомнить. Мы провели множество длительных сеансов, разбирая в деталях мои отношения с отцом, матерью, сестрой и братьями. Одна встреча была полностью посвящена Кейт. Несколько посещений — Эми.

Мы даже попытались прибегнуть к гипнозу. Когда сеанс подошел к концу и я вышел из гипноза, лицо доктора Ягоды ничего не выражало. Она всего лишь слегка покачала головой. Она все еще полагает, что мои эмоции подавляют память.

Если это действительно так, значит, я и в самом деле не хочу знать, что случилось.

Папа, что-то бурча себе под нос, выходит из комнаты. Оставшись со мной наедине, Пэтти прикасается к моей ноге.

— Эй, — шепчет она.

У меня создается впечатление, что мы с ней снова дети и, как раньше, шепчемся за спинами родителей, обмениваясь многозначительными взглядами и незаконченными репликами, договаривая друг за друга. Так частенько ведут себя близнецы.

Маргарет Олсон на экране уже нет: телеведущий рассуждает о надвигающейся буре. Я поворачиваюсь к Пэтти.

— А может, даже лучше, что ты ничего не помнишь, — говорит она.

— Почему?

— Ну… Кто докажет, что память к тебе не вернулась? — спрашивает она.

Я не понимаю, что она имеет в виду. И вдруг до меня доходит.

Она делает гримасу, демонстрируя, что не хочет, чтобы я отвергал идею сразу, а советует поразмыслить над ней и взвесить, стоит ли ее использовать.

— Никто не может прочесть твои мысли. Если ты говоришь, что помнишь, — значит, помнишь.

Я меняю позу и поворачиваюсь к ней.

— И, я полагаю, ты хочешь, чтобы я «вспомнил», что никого не убивал?

Пэтти проводит ладонью по подушке сзади меня. Она старается не встречаться со мной взглядом. Ее брови приподняты, что означает: я должен подумать над таким вариантом.

— Это может быть лучше правды, — говорит она.

64

Я сижу, подавшись вперед, на кожаном сиденье в джипе доктора Джилл Ягоды, рассматривая в окно улицы и пешеходов. Подростки, мамочки с детишками, люди, выгуливающие собак, любители выпить, спешащие в какой-нибудь бар (в это время суток алкогольные напитки продаются со скидкой), — я таращусь на них, пытаясь сконцентрироваться, щуря глаза и фокусируясь одновременно на всем и ни на чем конкретно.

— Не насилуйте себя, — советует доктор Ягода. — Пусть оно придет к вам само.

Мы находимся в районе, где жила Эми Лентини, хотя я знаю об этом только по рассказам. Не помню, чтобы я когда-либо заходил в ее квартиру. Я даже не припоминаю дом, в котором она жила.

Эми появляется перед моим внутренним взором, словно призрак, однако ее образ такой расплывчатый, что кажется мне прозрачным и развеивается, когда я пытаюсь за него ухватиться. Мы влюбились друг в друга? Мы занимались сексом?

Мне кажется, что ответ на оба вопроса — «да». Однако последние две недели до перестрелки все еще остаются для меня черной дырой. Я знаю, что меня обнаружили голым в постели с Эми после того, как мне в башку угодила пуля. Значит, нельзя отрицать того, что мы были вместе, однако я не помню, я узнал об этом от других людей. Примерно как озоновый слой: говорят, что он существует, но я не могу ни прикоснуться к нему, ни почувствовать его запах. Где-то там, далеко, есть другие галактики, но я не могу их увидеть. Говорят, мы с Эми были любовниками, но я этого не помню.

В мозгу у меня снова и снова появляются странные вспышки: томительное, глубокое ощущение утраты и боли. Это я чувствовал вполне отчетливо. Сродни какой-то таинственной болезни, какой-то аморфной боли, источник которой врачи не могут найти.

— Я хочу кое о чем спросить, — говорит доктор Ягода.

— Валяйте.

— Почему вы так торопитесь с этим судебным заседанием? Некоторые подсудимые затягивают судебные процессы на долгие месяцы и даже годы. Вы тоже могли бы так поступить. Ведь вас выпустили под залог. Вроде бы спешить некуда.

— Вы говорите как мой адвокат.

Мой защитник настаивал на том, что следует затягивать разбирательство, дождаться, пока Маргарет Олсон выберут в мэры и шумиха в прессе утихнет, — и тем самым дать себе время на восстановление памяти.

Это было бы разумно. Я знаю. Но я не могу жить подобным образом. Да, меня выпустили под залог, но я в ловушке, я сижу за невидимой решеткой и мучаюсь вопросами, на которые не нахожу ответов. Это даже хуже, чем самый жуткий страх. Страх — нечто такое, с чем я уже сталкивался, когда вламывался в дверь квартиры, где скрывался человек с дробовиком. И когда я гнался за вооруженным подозреваемым, осознавая, что вот-вот загоню его в тупик и тогда вопрос встанет ребром — либо он, либо я. И когда смотрел прямо в глаза подозреваемому, зная, что он совершил заранее обдуманное убийство, а подозреваемый при этом осознавал, что я знаю. Уголки его губ были слегка приподняты, а пристальный взгляд говорил: «Да, я убийца. Я забрал чужую жизнь, и мне на это начхать».

С этим я справиться могу. Мне гораздо труднее — если вообще возможно — смириться с постоянной неопределенностью, нависающей надо мной жуткой тенью, с неприятным чувством в животе, с назойливыми подозрениями относительно себя. Возможно, я в самом деле сотворил что-то ужасное и теперь не могу, не хочу и не позволяю себе вспомнить об этом, теша себя надеждой, что все неправда и существует какое-то другое объяснение.