Черная книжка - Паттерсон Джеймс - Страница 37

Однако я был потрясен тем, что произошло между мной и Эми. Вроде бы безобидный ужин и поцелуй на прощанье, но… Нет, не просто поцелуй, а сильное сближение, нечто такое, что исходило не из слов или жестов, а из того, что находится глубоко внутри нас. Из чего-то такого, что мы оба подавляли, но чему потом дали волю в страстном поцелуе.

«О господи, Харни, ты что — вдруг стал романтиком?»

Я зашел в свой городской особнячок, положил ключи, снял куртку и направился на второй этаж как какой-нибудь зомби. Войдя в спальню, я посмотрел на свою громадную кровать. Правая сторона (моя) была помята, край стеганого ватного одеяла — откинут, подушка — отодвинута в сторону. Левая сторона (когда-то принадлежавшая Валерии) оставалась нетронутой.

«Это не ваша вина», — сказала мне Эми.

Чудесные слова. Но что она вообще знает?

Дрожащей рукой я дотянулся до полупустой бутылки бурбона, стоящей на комоде, и прямо из горлышка выпил содержимое до последней капли. Наверное, не очень умный — и даже дурацкий — поступок, но мне было необходимо как-то закончить вечер.

Я бросил пустую бутылку на пол и услышал, как она разбилась. Глубоко вздохнув, я стал ждать, когда алкоголь вышибет из меня сентиментальные чувства. Времени на это ушло немного.

Я пошел, пошатываясь, по коридору в маленькую спальню. Там стояла детская кроватка в форме кареты принцессы, отделанная розовым и пурпурным. На полу пылился розовый ящик для игрушек, набитый плюшевыми зверушками и куклами. Стены были выкрашены в светло-зеленый цвет, хорошо сочетающийся с лежащим на полу небольшим ковром — розовым в зеленоватый горошек. Я вспомнил, как провел полдня в магазине «Менардс», чтобы подобрать краску под этот горошек.

На кроватке лежали малюсенькая замысловатая юбочка бледно-лилового цвета и белая футболка с надписью блестящими пурпурными буквами: «МОЙ ПАПОЧКА ЛЮБИТ МЕНЯ».

Я прислонился к стене и сполз на пол. Я уже больше не мог себя контролировать. Из меня потекло, и на полу образовалась лужица. А затем я зарыдал так, что у меня заболели легкие, а в животе образовалась тысяча узлов.

Я рыдал так, что даже не мог дышать.

Я рыдал так, что не слышал, как открылась входная дверь.

Однако звук шагов в коридоре донесся до моего сознания. Я их узнал. Забавно, что шаги могут иметь такой ритм и производить такой шум, что вы запросто можете ассоциировать их с тем или иным человеком. Впрочем, если вам приходилось слышать шаги этого человека всю свою жизнь…

Зайдя в спальню, Пэтти поджала губы и сложила руки на груди.

— О господи! — ужаснулась она. — Ну ты даешь, малыш…

Я вытер лицо рукавом рубашки. Она помогла мне подняться на ноги — как родитель помогает своему ребенку — и отвела обратно в спальню.

Полбутылки бурбона к тому моменту объединили усилия с вином, которое я выпил за ужином, и все в моем сознании начало переворачиваться с ног на голову.

— Тебе нужно поспать, — говорила она, укладывая меня на кровать и укрывая одеялом. — Теперь все будет хорошо.

Я закрыл глаза и стал ждать, когда придет сон. Слышал, как Пэтти пошла на первый этаж, а затем вернулась и убрала осколки разбитой бутылки виски «Мэйкерс Марк». Чуть позже я почувствовал на своем лице ее дыхание.

— Теперь все будет хорошо, братик, — убаюкивала она меня. — Все будет хорошо.

Сон уже витал вокруг меня со всех сторон, делая расплывчатыми изображения, которые появлялись перед глазами…

…маленькая девочка в шапочке, которую надевают в день рождения, задувает одну-единственную свечу на пурпурном торте…

…Валерия со слезами на глазах показывает первую ультразвуковую фотографию…

«Это не ваша вина».

…вой полицейских сирен…

…мой друг Стюарт сидит рядом в отделении интенсивной терапии и говорит, что нужно продолжать верить…

Затем мое внимание концентрируется на словах сестры, и все остальное оттесняется в сторону: «Теперь все будет хорошо»…

Когда я снова открыл глаза, будильник звонил вовсю, пытаясь меня разбудить. Через окно в комнату падал безжалостный солнечный свет. Пэтти уже ушла.

Но зато был включен телевизор, причем на том новостном канале, который я обычно смотрю.

Женщина-телерепортер стояла перед натянутой полицией лентой ограждения возле дома в районе Линкольн-Парк. Вверх и вниз по ступенькам, ведущим к входу в дом, сновали полицейские и технические специалисты из Управления судебно-медицинских экспертиз.

— …Представители правоохранительных органов полагают, что прежде чем убить, ее пытали… — протараторила женщина-репортер.

Я узнал этот городской особняк. Некоторое время назад я проводил в доме обыск и перевернул в нем все вверх дном.

Дом, который принадлежал Рамоне Диллавоу, менеджеру особняка-борделя.

47

Я остановил машину за два квартала от дома Рамоны Диллавоу. Второе утро подряд я приезжал на место преступления, окруженное автофургонами средств массовой информации и репортерами. Патрульный полицейский пытался направлять поток машин утреннего часа пик в объезд заграждений.

Первым, кого я увидел, был Гоулди. Он, конечно же, находился здесь. Этот парень успевал везде. Он кивнул мне и показал жестом в сторону входной двери.

— Горничная обнаружила ее сегодня утром. — Он начал вводить меня в курс дела. — Она отправилась на тот свет вчера вечером.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Зайдя в комнату, я увидел, что Рамона Диллавоу, сидя на стуле, смотрит прямо на меня безжизненными глазами. Ее голова была наклонена вправо, а на лице застыло выражение безнадежности.

Ее окровавленный рот натолкнул меня на мысль, что, возможно, ей отрезали часть языка, но это всего лишь мое предположение.

Шелковая блузка Рамоны была полностью расстегнута, бюстгальтер снят. Один из сосков отсутствовал, а на его месте виднелась засохшая кровь. В средней части тела имелось множество порезов, по характеру которых становилось ясно, что их наносили не быстрыми, а медленными, аккуратными движениями, доставляющими дикую боль.

Ее руки, крепко привязанные к подлокотникам стула, тоже изрядно пострадали. На некоторых пальцах длинные накрашенные ногти были полностью вырваны, левый мизинец отрезан в районе сустава.

Но в самом жутком состоянии оказались ее голые ступни. На отдельных пальцах ногтей также не было, а остальные были просто размозжены — так, что они стали похожи на картофельное пюре.

Проводить полномасштабную следственную работу не требовалось — и так понятно, что Рамону Диллавоу жестоко пытали.

— Кто-то устроил для нее тюрьму в Гуантанамо,[49] — процедил Гоулди.

Я подошел поближе, внимательно глядя под ноги. На запястьях и ступнях Рамоны я увидел странгуляционные борозды[50] — довольно тонкие и кое-где переходящие в порезы на коже.

— Ее запястья и лодыжки прикрепили наручниками к стулу, — прокомментировал я. — Так было легче ее пытать.

— Кто-то очень хотел найти маленькую черную книжку, — раздался голос сзади.

У меня по телу побежали холодные мурашки. Я обернулся и увидел лейтенанта Пола Визневски. Он пристально смотрел прямо на меня, и слова его прозвучали как обвинение.

— У нас, возможно, будут кое-какие вопросы к тебе относительно этого, — сказал он, кивая в сторону жертвы.

«В самом деле? Ну что же, у меня имеется немало вопросов и к тебе, Визневски».

И тут до меня дошло. Возможно, из-за того, что я сейчас увидел Виза в той же комнате, в которой находилась Рамона Диллавоу. Как бы там ни было, но до меня внезапно — как будто кто-то неожиданно ударил наотмашь — дошло то, о чем следовало бы догадаться давным-давно.

Я вспомнил вечер, когда впервые встретился с Рамоной Диллавоу во время облавы в особняке-борделе.

Облавы, от которой Виз пытался меня отговорить.

Я ведь в тот вечер вроде бы как не должен был устраивать облаву в особняке. Никто не знал о моих намерениях. Черт возьми, даже я не знал. Я ведь не из отдела нравов. Я — детектив, расследующий убийства. Я направился к особняку только потому, что там бывал мой подозреваемый по делу об убийстве в Чикагском университете.