Империя Солнца - Эвола Юлиус - Страница 5

Во избежание недоразумений мы всё же напомним некоторым читателям (которым у нас был уже случай указать на это), что, говоря о солнечном доисторическом культе, ни в коем случае не следует думать о низших формах «натуралистической» и идолопоклоннической религии. Это сказки, что древнее человечество, и прежде всего великая арийская раса, суеверно обожествляла естественные явления. Напротив, в древности естественные явления считались по своей сути чувственными символами высших, духовных значений—таким образом, более или менее опорой, стихийно предложенной чувствам природой, чтобы предчувствовать эти трансцендентные значения. Вполне возможно, что среди наименее квалифицированной части определённого древнего народа эти вещи иногда могли претерпеть изменения, но это, очевидно, доказывает столь же мало, как и нередкий факт появления ханжеских суеверий даже в некоторых христианских культах среди невежественного и фанатичного населения Юга. Предупреждая таким образом известное недоразумение, мы полагаем, что символический смысл архаичных арийских выражений—таких, как «свет людей», или «свет полей» —landaljòme, —описывающих Солнце, должен быть ясен. Можно также понять, что весь годовой путь Солнца с его восходящими и нисходящими фазами также описывался в терминах грандиозного космического символизма. В этом солнечном чередовании фаз зимнее солнцестояние являлось критической точкой, переживаемой с определённым драматизмом в тот период, когда первоначальные арийские народы ещё не оставили регионы с арктическим климатом и кошмаром долгой ночи. В таких условиях точка зимнего солнцестояния—низшая в эклиптике—казалась точкой, в которой «свет жизни» гас, развеивался, уходил в опустошённую и замёрзшую землю, воду или глубокие леса, из которых, тем не менее, немедленно поднимался вновь, сияя новым блеском.

Здесь поднимается новая жизнь, появляется новое начало, начинается новый цикл. «Свет жизни» загорается повторно. Из вод поднимается или рождается «солнечный герой». Переживается возрождение, освобождение от тьмы и смертельного мороза. Символическое древо мира и жизни оживляется новой силой. И в связи со всеми этими значениями уже в доисторические времена, за тысячелетия до вульгарной эпохи, во множестве ритуалов и священных праздников дата 25 декабря праздновалась как дата появления или возрождения «солнечной» силы как в мире, так и в человеке. Мало известно, что то же традиционное рождественское дерево, ещё использующееся во многих странах, в том числе частично и в Италии, но только в форме занятия для детей или, максимум, как традиция добропорядочных буржуазных семей, является остаточным эхом, свойственным древнейшей, суровой арийской и североарийской традиции. Такое дерево, скопированное с «вечнозелёного», semper virens, то есть растения, которое не умирает зимой, —сосны или ели, воспроизводит архаическое древо жизни или мира, которое в зимнее солнцестояние загорается новым светом, что выражено свечами, которыми его украшают и которые загораются в этот день. И «дары», которыми это дерево нагружено сегодня в качестве простых подарков для детей, на самом деле изображали символический «дар жизни», свойственный рождающейся или возрождающейся солнечной силе. Но момент, в который semper virens, растение, которое не умирает, обновляется и освещается, в первоначальном символизме также является моментом, в который, как было сказано, из вод поднимается «солнечный герой» —как и в ритуале, сохранившемся до гибеллинского Средневековья. До этого оно играло важную роль в легендах об Александре Великом. Космическое древо—это также «солнечное» древо, имевшее тесную связь с так называемым «древом империи» —arbor solis, arbor imperii.

Это побуждает нас рассмотреть другой интересный аспект традиций, о которых идёт речь, для чего мы хотим обратиться особенно к Древнему Риму. Митраизм или культ Митры, как известно, является поздней формой древней ирано–арийской (маздеистской) религии, особенно подходящей для воинской ментальности. При Аврелии, когда этот культ распространился в Риме, дата «солнечного рождества», или зимнего солнцестояния, 25 декабря, отождествлялась с датой празднования Natalis Invicti, то есть рождения Митры, считавшегося «солнечным» героем.

Было бы крайне поверхностным, если не просто грубым, говорить о митраизме в Риме sic et simpliciter как о «заимствовании» или «восточном влиянии»: на Востоке того времени сосуществовали весьма разные элементы — но среди них, несомненно, встречались важные и ещё неразложившиеся элементы древнейшего духовного наследия арийских и индоевропейских народов. Что касается отношений между Митрой и римским «солнечным рождеством», то нужно отметить, что здесь произошло не изменение, а скорее обновление римского календаря согласно его древнему астрономическому и космическому аспекту, имевшемуся у него в ранние времена Ромула и Нумы, которое придало праздникам значение великих символов при совпадении их дат с великими эпохами жизни мира.

Далее важно рассмотреть атрибут invictus–aniketos, приданный Митре, солнечному герою, и той же солнечной силе в новой римской концепции. Это «триумфальный» атрибут. В первоначальных ирано–арийских и родственных им традициях это признак небесной и солнечной природы, — как свет, побеждающий тьму, светоносная небесная сила, над которой никогда не возобладают силы ночи и тьмы. Но в Риме мы видим, что тот же эпитет invictus становится императорским титулом, титулом цезаря, и мы знаем, что митраизм, будучи больше, чем просто культом абстрактного божества, хотел, так сказать, «пробудить» то же качество Митры в инициатах, во имя преобразования их природы. И в этом очевидна тенденция к пониманию «солнечного» атрибута при помощи символов и аналогий, которые должны иметь свой смысли, собственно, отличать тип и идеал высшего человечества — не говоря даже о «сверхчеловечестве». Как возрождается Солнце, вечно побеждая тьму, так в вечной внутренней победе над смертной и инстинктивной природой исполняется существо, которому мистическая добродетель свыше даёт функции царя, главы, вождя. Именно Митру, «солнечного героя», почитали в Риме как fautor imperii; [12] именно так устанавливается тесная связь солнечного символизма с идеями царского сана и империи в их наивысшей форме. Такое отношение подчёркивалось в героических традициях древних арийских народов, и мы уже говорили об этом, рассматривая мистическую доктрины «славы». Не желая повторяться, мы ограничимся тем, что напомним о присутствии тех же значений в Древнем Риме. Victoria Caesaris, то есть мистическая триумфальная сила, которую, в символе статуэтки, Цезарь передавал другому, отражает именно древние ирано–арийские традиции царского сана и так называемой hvarenò: [13] потому что, как мы уже сказали, hvarenò имела значение мистической «солнечной» силы непобедимости и «славы», которая проникает в вождей, делая из них что–то большее, чем простые люди, и свидетельствует о себе именно их победой.

Древнеримское изображение Sol изображает этого символического бога с правой рукой, поднятой в «папском» жесте защиты, и с левой рукой, держащей сферу — символ вселенского господства. В другом образе узнаётся всё же тот же бог, передающий сферу императору, рядом с надписями, сообщающими устойчивости и imperium Рима «солнечный» характер: Solconservator orbis, Sol dominus romani imperii. На другом особенно интересном медальоне на лицевой стороне изображён увенчанный лаврами император — на его голове видна semper virens, ветка с вечными листьями, на обороте же — солнечный бог со сферой и близко расположенной свастикой (которая, таким образом, присутствовала также и в Древнем Риме) и надписью soli invicto comiti, то есть «солнечному богу, непобедимому товарищу». Ещё одно изображение, хранящееся в Капитолийском музее, показывает нам связь символа Sol sanctissimus с орлом, вещим животным Рима, которое, как считалось, было также птицей, в которую, символично воплощался дух ставшего божественным мёртвого императора, отправляясь из погребального костра в небо. Аналогичные доказательства можно было бы легко умножить. Не будет рискованным сказать, что они говорят о настоящем «божественном солнечном мандате», являющимся живой душой имперской царской функции, которая была для нас своего рода последней вспышкой архаичных значений в древнем мире, мало–помалу утерянных.