Империя Солнца - Эвола Юлиус - Страница 10

Как и многие другие символы, орёл в наши дни превратился в символ, служащий самым разным идеям. Было бы абсурдным предполагать наличие концепций, о которых мы говорили выше, во всех случаях, когда орёл изображен на флагах и гербах Европы. Но для нас, наследников Древнего Рима, все обстоит иначе, равно как и для ещё одного государства — нашего сегодняшнего союзника, являющегося наследником Священной Римской империи германской нации. Знание изначального значения арийского символа орла, воскрешённой эмблемы наших народов, могло бы наполнить нашу борьбу возвышенным смыслом и установить связь с тем, что сейчас в определённой степени повторяется — с действием, в котором древние арийцы под олимпийским знаком, вызывая олимпийскую силу, уничтожающую тёмные и титанические сущности, могли чувствовать себя войском высших сил и утверждать своё высшее право на господство и порядок.

Il simbolismo dell’aquila //Vita Nova, 30 ноября 1941 г.

ЕВГЕНИЙ САВОЙСКИЙ

Странно, что по сравнению с Центральной Европой, и прежде всего Австрией, популярность фигуры принца Евгения Савойского в Италии практически равна нулю — здесь, если не обращать внимания на узкую среду историков и специалистов по воинскому искусству, он очень мало известен. Однако это не только один из самых благородных представителей того же рода, что и наш королевский дом, но также и человек, в значительной степени представляющий черты одного символа, особенно знаменательного сегодня.

Действительно, в Евгении Савойском продемонстрировала себя возможность объединения итальянского и латинского элемента с германским, однозначно имеющая европейскую ценность. После Средневековья Данте и гибеллинов именно принц Евгений является одной из немногих фигур, в которых очевидно значение такой встречи, нацеленной на создание наднациональной западной идеи, связанной с символом империи. Рожденный в кариньянской области Савойи, вступившей в альянс с королевским домом Франции, принц Евгений чувствовал своей родиной скорее не Францию, в которой он родился, а Австрию, которая в тот период представляла собой не столько определённую нацию, сколько наследника наднациональной идеи Священной Римской империи, и таким образом стража европейской традиции перед лицом кризиса, явленного Реформацией. Позже этот переход, выполненный принцем Евгением как отдельным человеком, в тесной связи с его действиями был выполнен и Савойским домом, отделившимся в войне за испанское наследство от Франции и перешедшим на сторону Империи и европейской идеи. Таким образом, в связи с фигурой принца Евгения, возможно, будет не слишком рискованно говорить, что в этот период было предвосхищено что–то из высшего смысла, содержащегося в символе «оси». Вместо эфемерного братства, связанного в «латинский» миф, утвердилась сила более высокой идеи. И именно гению представителя Савойского дома она была обязана тем, что на какой–то момент предыдущая римско–германская традиция снова обрела жизнь и престиж и, казалось, составила принцип нового европейского единства. И, возможно, без эгоизма и предательства Англии его новое значительное предвосхищение было бы успешным.

Первым «европейским» действием принца Евгения была война против турок. В критический момент он появился в глазах его современников как спаситель Запада. То, что ранее представляли собой гунны, и что сегодня может представлять собой большевистская опасность — то значили в то время по отношению к сердцу Европы надвигающиеся исламские орды. И именно военному гению принца Евгения мы обязаны уничтожением этой опасности в двух центральных сражениях: в сражении у Зенты и во взятии Белграда. Как и многие другие, эти победы были достигнуты им с силами значительно меньшими по сравнению с силами противника, посредством продуманной смелости типично римского стиля и стратегии, находящейся по меньшей мере наравне с наполеоновской. Всё это должно было принести ему славу непобедимости.

После оборонительных действий, осуществлённых ранее этих двух кампаний, принцу Евгению мы обязаны самым важным вкладом в попытку достичь реальной и творческой концентрации европейских сил. Эта попытка, казалось, имела реальные перспективы из–за заключения союза между Империей, Англией и Голландией (сентябрь 1701 года) — союза, в котором Империя стремилась стать центром притяжения континентальных дел, в то время как другие две страны должны были обеспечить господство на морях. Вопрос о наследовании трона Испании после смерти Карла II, должно быть, исключал любую возможность мирного развития событий. Франция в лице Людовика XIV собирает вокруг себя все противодействующие силы, и так начинается долгая и кровавая война за испанское наследство.

В ней принц Евгений вновь находится в первых рядах как гений войны и как упорный защитник имперской идеи. Здесь нет смысла вспоминать серию побед, одержанных им на различных театрах действий — в Италии, на Рейне и в южной Германии. Скорее важно понимать, что во всех этих предприятиях в принце Евгении было очень сильно как чувство верности по отношению к суверену, так и убеждение, что центром подобной борьбы было не столько владение Испанией, сколько защита идеи Империи как европейской идеи. Гегемонистским мечтам Франции, уже развивавшейся на пути абсолютистского централизма, принц Евгений противопоставлял иерархически–федеральную идею, в значительной степени ещё имевшую традиционные черты в высшем смысле.

После чередующихся сражений и перерывов окончательная победа казалась близкой, когда, в мае 1712 года, перед Камбре, почти в первый раз за его жизнь, в подчинении у принца Евгения оказались настолько большие по сравнению с французскими силы, что он смог бы без труда обеспечить себе путь до Парижа. Но здесь проявилось предательство Англии. Британские войска, присоединившиеся к принцу Евгению, получили приказ не сражаться, и ещё раньше, чем они это узнали, о намерении Англии заключить неожиданный сепаратный мир были предупреждены французы. Англия возревновала к престижу Империи и позаботилась о преследовании лишь собственных эгоистических интересов, оторванных от всякой высшей идеи. Сам Уинстон Черчилль, автор биографии своего предка, герцога Мальборо, сражавшегося на стороне принца Евгения, должен был заклеймить подобное деяние следующими словами: «В истории цивилизованных народов ничто ещё не превзошло подобное тёмное предательство». Что касается принца Евгения, то в своём письме герцогу Ормонду он писал, что Англия с таким поведением, не колеблясь, скомпрометировала всю Европу, подвергнув саму себя серьёзной опасности. И история была должна дать ему основание для этого.

После Утрехтского мира, к которому Империя не имела отношения, среди европейских наций всё больше утверждались силы внутреннего распада. Усилие по защите Европы и достижения её единства, которым она наслаждалась уже в экуменистическом Средневековье, было вновь расколото после краткой кульминации, связанной в основном с символической фигурой Евгения Савойского.

Фридрих Великий должен был сказать: «Истинным императором был именно принц Евгений». В своей сущности он также раскрыл творческие плоды соединения итальянского духа с германским. Германским было его строгое чувство чести и верности, строгость и серьёзность, которая, как кто–то сказал о нём, в другие времена сделала бы из него создателя аскетически–воинского ордена, — такого, как орден тамплиеров, иоаннитов или тевтонских рыцарей. Но итальянской и латинской была его просвещённая смелость, его чувство равновесия, его быстрота зрения, заставлявшая его немедленно замечать пределы возможного и невозможного — и потом, humanitas, выражающаяся в благородном стиле, в любви к искусству, в интересе к размышлениям (можно вспомнить, среди прочего, тесные связи, существовавшие между принцем и Лейбницем). Первоначально слабый телосложением, он смог заставить себя подчиниться самому себе с энергией Игнатия Лойолы, став в полной мере господином своего организма, который он не щадил в предприятиях войны, где всегда фигурировал первым среди первых. Он умер тихо, в полноте своих способностей, 21 апреля 1736 года. Его нашли около его рабочего столика с руками на лице, вечером, перед тем, как он собирался продолжить рассматривать проблемы Империи. Его прах покоится в Соборе Св. Стефана в Вене. Его прозвищем было «Благородный рыцарь», der Edle Ritter. И, как мы уже сказали, возможно, сегодня как никогда его фигура представляет собой символическую ценность европейского итало–германского символа, демонстрируя всё то, что могут силы двух народов, когда они находят пути для творческой встречи.