Юг там, где солнце - Каплан Виталий Маркович - Страница 25

— Ладно, Михаил, — сказал я, поднимаясь. — Пора мне идти. Мы ещё увидимся. Не бойся, я постараюсь, чтобы всё было хорошо.

Мишка мне не ответил. Кажется, он и не заметил моего ухода.

…Поднявшись наверх, я потребовал у дежурного ключи от кабинета начальника, где томился под полиэтиленовым чехлом компьютер. Похоже, им здесь пользовались от силы раз в год. Или вообще не пользовались. Можно, разумеется, было послать рапорт и с карманной станции, но мне было предписано задействовать местный ресурс. То ли здешней полицейской братии продемонстрировать, что в Столицу сигнал отправлен, то ли нашим, управленческим, программистам зачем-то надо было, чтобы включилась эта машина. Какие-то ихние сетевые хитрости.

Войдя в систему, я набрал свой код и, дождавшись окна подтверждения, быстренько отстучал рапорт. Да, сигнал из Барсова оказался верным. Да, объект задержан и находится в местной полиции, в КПЗ. Первичный допрос произведён. Жду указаний.

Указания не замедлили появиться спустя полминуты. В окаймлённом жёлтой рамочкой окошке. В понедельник в 07–00 прибывают двое сотрудников Управления. Номера удостоверений такие-то. Объект должен быть сдан им с рук на руки. На этом мои функции завершаются. В поле «примечание» торчало лишь три слова: «Благодарю. Счастливой рыбалки».

Стиль моего дорогого начальника невозможно было не узнать.

Глава 7. Грибочков покушай

К дому Фёдора Кузьмича я подошёл уже где-то в двенадцатом часу. На пути мне никто не встретился, город, казалось, вымер. Назойливо трещали невидимые во тьме кузнечики, кто-то мелкий возился в лопухах — загулявшие куры, должно быть, или кошки. И конечно, пели над ухом жадные до Бурьяновской крови комары, упорно пытались присосаться, то и дело приходилось отмахиваться от ночных упырей, и вертелся в мозгах дурацкий стишок, ещё с тех, с интернатовских времён: «Во лбу мужика получилась дыра — он долго давил на себе комара».

А воздух по-прежнему истекал травяными ароматами, всё он не мог остыть после дневного пекла, и лишь изредка ледяными струйками накатывали быстрые, осторожные ветерки. Они стлались понизу, облизывая мои ступни, точно языки вёртких ящериц, и мне казалось, будто они пытаются затормозить меня, искривить мой путь — чтобы я пошёл куда-то совсем в другую сторону, в какие-то тёмные, пронзительно дышащие полынной горечью провалы, где даже трели кузнечиков и те умолкли, растворённые плотной, напряжённой тишиной.

Как я и думал, Фёдор Никитич ещё не отправился на боковую. Окошко, задёрнутое лёгкой ситцевой занавесочкой, призывно светилось, и негромкая музыка просачивалась сквозь неплотно прикрытую дверь — старик, надо полагать, наслаждался радиопрограммой «ночные мелодии». Он ещё утром пояснил, бросив взгляд на неумолкающий приёмник: «Люблю, чтобы мурлыкало».

Я осторожно постучался, лишь сейчас сообразив, что в суматохе недавних дел так и не побеспокоился заготовить какую-нибудь легенду на тему столь позднего возвращения. Придётся сходу что-то сочинять, и это само по себе несложно, только вот не то настроение. Да и зуб, между прочим, опять ноет, а сие не способствует умственной активности.

Впрочем, заниматься словотворчеством мне не пришлось. Никитич открыл дверь молча и сразу прошёл в комнату. Я немедля просочился вслед за ним. Здесь, в тускло освещённом обиталище старика, было по сравнению с улицей не то что теплее — попросту жарко. Точно я вернулся в сегодняшний знойный полдень. Печку он топил, что ли?

— Есть будешь? — глядя в давно не мытые доски пола, поинтересовался бывший сторож. Голос его походил на скрип сто лет не смазывавшихся дверных петель.

— Спасибо, Фёдор Никитич, что-то не тянет, — почти искренно отозвался я, потому что хоть желудок и бубнил о чём-то своём, но спать хотелось куда как сильнее.

— Как знаешь, — хмыкнул старик и вновь надолго замолчал, уставясь в разложенную на обеденном столе газету. Однако не замечалось, чтобы он так уж увлечёкся номером «Верхнедальских новостей», жёлтом и засиженном мухами.

Что-то было с ним не так, что-то ощутимо изменилось с утра, исходило от него с трудом скрываемое напряжение, точно он разозлён или напуган, а может, и то и другое вместе.

— Я тебе постелил, — мотнув лысой головой, произнёс в конце концов Никитич. — Хочешь, ложись, хочешь, нет. Дело твоё.

Нет, мне всё-таки было интересно, что же такое случилось с болтливым сторожем, чему я обязан такой решительной переменой, будто нагадил ему в кастрюлю, и лишь правила приличия не позволяют вышвырнуть постояльца в душную комариную ночь.

— Что случилось-то, дядя Федя? — решил я наконец привести ситуацию к общему знаменателю. — Ты чего такой кислый?

Фёдор Никитич по-прежнему изучал передовицу.

— Всё путём, — пробубнил он, не отрываясь от газеты. — Спать пора.

— Спать и в самом деле пора, только ты мне всё-таки скажи, чего злишься?

— Зуб болит, — с неумелой фальшью в голове проворчал Никитич.

— Нет, дядя Федя, это как раз у меня зуб болит, — раздражённо бросил я в тусклую пустоту. — А вот ты, я думаю, что-то ко мне имеешь. Так скажи, душу не выматывай, а то не по-людски оно как-то выходит.

— А спектакли играть, это по-людски? — искоса взглянув поверх моей головы, ухмыльнулся Никитич. — Я, мол, такойсякой несчастный парнишка, приютите, помогите… А я-то, дурень, разбежался, поверил…

— Это ты про что, Фёдор Никитич? — невинным тоном осведомился я, уже чувствуя — сторож знает, потому что — маленький городок, и новости разлетаются мгновенно.

— Сам понимаешь, про что. Врал, я, дескать, беднягаработяга, а выходит — столичная штучка, поручик Управления. Сказочку жалостную наплёл, про малыша своего похищенного, а на деле, получается, наживка, я и поймался, как глупая рыба, адресок тебе дал…

Глупо было с ним спорить, изображая туповатого радиомонтажника. О том, что случилось на Заполынной, наверняка знает уже полгорода. Вера Матвеевна, видать, сразу после моего ухода бросилась изливать горе соседкам, а там и пошло-поехало. Какие-нибудь два часа — и пожалуйста, народ в курсе. Да и мужички из полиции тоже, надо полагать, рот на замке не держали.

— Ну, и чем ты недоволен, дядя Федя? — хмуро выдавил я застрявшие где-то в районе пищевода слова. — Ну, поручик, ну, веду расследование. Возражения есть? Работаю я, понимаешь? А работа наша не такая, чтобы первым делом корочку служебную всем под нос тыкать. Ни хрена бы я тут не вскрыл, если по-официальному. А что касается тебя, Фёдор Никитич, то мне и вправду ночевать негде было. В полицию переться — сразу же и засветить свою личность. От меня бы тогда Кузьминична как чёрт от ладана шарахнулась. Поэтому за ночлег спасибо, но раз уж так вышло, докучать не буду. Заплатил я тебе вперёд, сдачи не надо, пойду покемарю на вокзале. Всё равно две ночи осталось, как нибудь уж перекантуюсь.

Я приподнялся с дивана и накинул на плечо ремень сумки.

— Брось, — махнул рукой Никитич. — Пыли не поднимай. Уговор наш в силе, ночуй на здоровье, ничем ты никого не стесняешь. Не психуй, не мальчик.

Ну что ж, меня два раза упрашивать не надо. Очень уж не хотелось мне ломиться до вокзала.

— Ну ладно, проехали, — кивнул я. — Какие ещё вопросы, дядя Федя? Ты ведь и чем-то другим недоволен, так ведь? Давай уж сразу всё разберём, чтобы потом друг на друга не собачиться.

— Да что теперь говорить, — устало выдохнул Никитич. — Я, конечно, понимаю, долг там, работа, защита веры… Но тут ведь, Лёша, дело тонкое. Ладно бы сволочь какая из этих, сатанистов, что жертвы приносят, порчу наводят и всё такое… Я бы слова тут не сказал, ёлкин корень, их, конечно, надо за это самое место брать. Ну у нас-то что… Мальчишка же, несмышлёныш… Да и чего такого он вредного делал? Пацан-то хороший, я ж его знаю, и Верку, мамку его, знаю, выпивали мы, грешным делом, с мужиком её покойным.

— Между прочим, Фёдор Никитич, — ядовито заметил я, — этого хорошего пацана ты не далее как вчера крапивой настегать хотел. Помнишь, за мячик, там, на пустыре?