Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 1 - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 4

«Война переехала и через меня, — вспоминает он в повести, — и если не запахала, не искалечила, не задушила, тяжесть ее все равно невозможно сбросить с плеч. Она — во мне, часть моего существа, обугленный листок биографии. И еще — особый долг за то, что в целых и невредимых оставила именно меня…» Это и есть тот самый долг, о котором постоянно помнит каждый советский писатель, обратившийся к теме Великой Отечественной войны. Может быть, потому и не стал историком Борис Львович после окончания военной поры, когда мог выбрать снова любую дорогу, что не мог не выполнить «особого долга» — долга рассказать о подвиге народа.

Именно так оценивает писатель то, что произошло с героями его повести. Ведь в самом деле история о том, как пять девушек-зенитчиц и их старшина с разъезда номер 171, где были такие тихие зори, не пропустили фашистских диверсантов, не исчерпывается только событийной стороной. Писатель проникновенно раскрывает романтику их героизма, помогает понять нравственный смысл совершенного ими.

Рита Осянина, Женя Комелькова, Соня Гурвич, Лиза Бричкина, Галя Четвертак и их старшина Федот Евграфович Васков чувствуют и ведут себя так, будто им держать не только бой местного значения, но и весь фронт, всю Россию.

«Что там, где она, Россия, по какой рубеж своя?» — этот вопрос из поэмы «Василий Теркин», наверно, задавали себе и герои Васильева, пусть слова были иные, но мысли — те же.

Время было горячее: весна 1942 года. Везде шли ожесточенные бои, только здесь, на тихом разъезде, «курортном» месте, фашисты на какой-то период прекратили атаки, но наше командование считало нужным держать зенитчиков.

Показывая период затишья, писатель дает возможность лучше вглядеться в тех, кому суждено стать опорной силой будущего боя с фашистами. Боя необычного, потому что поведут его не мужчины-бойцы, закаленные или еще не закаленные в подобных испытаниях, а девушки, в облике которых первые же эпизоды повести подчеркивают мирное, женственное — и во внешности и в характерах.

Общительная и озорная Женька, строгая и целеустремленная Рита, незащищенная и молчаливая Соня, худенькая и неулыбчивая Галя, застенчивая и мечтательная Лиза, каждая из них заставляет вспомнить тех реальных героинь, которые совершали свои подвиги в те же годы на фронтах и во вражеском тылу— Зою Космодемьянскую, Лизу Чайкину, Улю Громову, Любу Шевцову…

Словно вставные новеллы, написаны автором истории каждой из пяти девушек-героинь повести. И оказывается, у каждой был свой счет к захватчикам. У одной погиб муж, на глазах другой фашисты расстреляли семью, родители третьей не успели эвакуироваться из Минска. Их счет — единое звено в счете всего советского народа к фашистским захватчикам, поэтому и сила их сопротивления врагу — единая часть небывалого могущества всего народа.

«Эта повесть в моей судьбе оказалась перевалом: я стал писателем», — вспоминает Борис Васильев. Можно удивиться этим словам. Как? Ведь он писал и до этого, а он, оказывается, ведет исчисление по-своему. Да, по-своему. И в этом писательская честность: «До сей поры я не испытывал подобного чувства, хотя четверть века зарабатывал на жизнь пером. Но одно — „зарабатывать на жизнь“, а другое — „быть обязанным“».

Да, Борис Васильев принадлежит к иному поколению, чем описанный им отпускник из эпилога повести «А зори здесь тихие…», но приобщение к героическому прошлому своего поколения, произведения, созданные им, по его же собственному признанию, оказались для него столь же благотворными, как и для молодого человека, и для каждого его читателя. И в этом тоже нравственная сила Великой Отечественной…

Книги о войне… В многообразной и многогранной советской литературе, представляющей собой великое достояние нашего общества, произведения о минувшей войне, одухотворенные талантом, занимают особое место. Сила их влияния на умы и сердца необыкновенна, и не удивительно поэтому, что они пользуются поистине всенародной любовью.

Евгения Зубарева,

Лидия Фетисова

Юрий Бондарев

ГОРЯЧИЙ СНЕГ

Роман

Глава первая

Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крыше вагона, вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое оконце над нарами.

Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево горящего города.

После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочно перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И, натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.

«Значит, я долго не увижу мать, — съеживаясь от холода, подумал Кузнецов, — нас провезли мимо…»

То, что было прошлой жизнью, — летние месяцы в училище в жарком, пыльном Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной тишине криками ишаков по окраинам, такими ежевечерне точными по времени, что командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы, землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и, наконец, отъезд — вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на запад через Москву.

«Я напишу ей, — с внезапно обострившимся чувством одиночества подумал Кузнецов, — и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев…»

А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гул разбежавшихся колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца, отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго взвода лейтенанта Давлатяна — в темноте нар лица его не было видно.

«Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой», — с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона.

Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.

В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах, прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник, руки засунуты в рукава.

— Чибисов! — позвал Кузнецов и открыл дверцу печки, повеявшей изнутри еле уловимым теплом. — Все погасло, Чибисов!

Ответа не было.

— Дневальный, слышите?

Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый, шапка- ушанка низко надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко вскрикивая: