Фортунат - Средневековая литература - Страница 39

Чем, однако, рыцарские романы могли привлечь составителей немецких народных книг? Собственно феодальный элемент, связанный с вопросами придворной куртуазии, их занимать не мог и, в сущности, не занимал. Поэтому прославленные куртуазные романы Гартмана фон Ауэ (ок. 1170 — ок. 1210), представлявшие собой вольный пересказ романов выдающегося французского эпического поэта XII в. Кретьена де Труа, не вошли в состав немецких народных книг. Не привлекли к себе также внимания этические искания Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170 — ок. 1220), автора «Парцифаля», одного из глубочайших произведений европейского средневековья. Зато восходивший к французскому источнику роман графини Елизаветы Иассау-Саарбрюкенской (1397–1456) «Гуг Шаплер» (1500), повествовавший о том, как худородный племянник парижского мясника в силу своих личных достоинств занял королевский престол, стал народной книгой и имел успех у широкого круга читателей. Названный роман, выдержавший в XVI в. пять изданий, являлся знамением времени Он свидетельствовал о том, что даже в произведения, создававшиеся представителями господствующего сословия, вторгались новые взгляды, соответствовавшие духу времени. Ведь, согласно этим взглядам, ставшим основой гуманистической этики, личные достоинства человека перевешивали знатность происхождения.

Что касается традиционного рыцарского романа, то, превращаясь в народную книгу, он приобретал очертания нарядной сказки, занимательного рассказа об удивительных событиях и приключениях. В рыцарском романе сказочные и авантюрные элементы всегда играли значительную роль. Можно даже сказать, что сказка стояла у его колыбели. С самого начала он охотно прислушивался к фольклорным мотивам, и они, трансформируясь и облекаясь в изысканные формы, продолжали играть значительную роль в его последующем развитии. В народных книгах эта аристократическая изысканность уступала место наивной простоте. Правда, рыцари и принцессы оставались, оставались и великолепные дворцы и замки. Но ведь и в русских народных сказках, увлекавших слушателей в чудесный мир красоты и удачи, всегда находилось место для какого-нибудь безупречного Ивана-Царевича, которому служить готов даже серый волк.

Эта новая жизнь европейского рыцарского романа, вышедшая за пределы узкого феодального круга, была очень любопытной и в то же время характерной чертой эпохи Возрождения. К началу XVI в. рыцарство в странах Западной Европы уже утратило свое былое значение. Явным анахронизмом являлись поэтому мечты немецкого гуманиста-рыцаря Ульриха фон Гуттена (1488–1523), стремившегося накануне Великой Крестьянской войны вернуть немецкому рыцарству утраченную им силу и значение. Правда, кое-где еще продолжали устраиваться рыцарские турниры, но они все более превращались в декоративный парад, а затем и вовсе исчезли. Рыцарство и его культура становились эффектным мифом, который хотя и не мог соперничать с мифами классической древности, тем не менее продолжал привлекать внимание деятелей ренессанской культуры. На это хотя бы указывают великолепные, овеянные рыцарской романтикой бронзовые статуи легендарного короля Артура и короля Теодориха, отлитые в мастерской Питера Фишера Старшего (1512–1513), вероятно, по рисункам А. Дюрера[153] (Инсбрук, дворцовая церковь). Примечательно, что выбор немецкого скульптора, современника Эразма Роттердамского и Томаса Мора, остановился на фигуре короля Артура, неизменно возглавлявшего в куртуазных романах мифическое братство Рыцарей Круглого стола. Впрочем, тут надо считаться и с тем, что статуи изготовлялись для гробницы Максимилиана I, охотно называемого «последним рыцарем на троне».

Но не только в бронзе в стране Северного Возрождения в XVО в, заявлял о себе нарядный рыцарский миф. Он прочно вошел в литературу ряда стран. В Италии он засверкал в поэтическом фейерверке «Неистового Роланда» (1507–1532) Лодовико Ариосто. В Англии на его гранях остановил свою мысль Эдмонд Спенсер в поэме «Королева фей» (1590–1596), в которой, хотя и в качестве аллегорий, вновь появились король Артур и его доблестные сподвижники. В Испании, начиная с «Амадиса Галльского» (1508), страну буквально наводнило множество прозаических рыцарских романов, пока М. Сервантес не завершил их шествие чудачествами Дон-Кихота.

Но разве Л. Ариосто, влюбленный в сказочную пестроту рыцарских авантюр, хотел вернуть Италию к феодальному средневековью? Его рыцарский мир — это яркий поэтический вымысел, высоко поднятый над плоской повседневной жизнью, это романтический мир, в котором злые волшебники в конце концов терпят поражение, а люди, наделенные сильными чувствами, одерживают победу. Это мир огромных, почти неограниченных, возможностей человека. Но ведь именно об этом мечтали европейские гуманисты, начиная с Марсилио Фичино (1433–1499). Рыцарский миф оказывал поэтам Возрождения большую услугу. Он наделял их испытанными героями, воплощавшими в себе красоту и энергию земного мира, а если нужно, то и способными полететь на луну, как веселый рыцарь Астольфо в поэме Ариосто.

И конечно, сверкание рыцарских лат, озаряющее поэму великого итальянского поэта, не делает ее произведением ушедших средних веков. «Неистовый Роланд» — одна из самых высоких вершин литературы итальянского Возрождения и одно из самых ярких произведений, примыкающих к романтическому направлению той эпохи.

В Германии в XVI в. не появлялось таких жизнелюбивых, вольнодумных, занимательных и одновременно элегантных поэм, как поэма Ариосто. Последние немецкие рыцарские поэмы относятся к XV в., в том числе обширная (около 41 500 стихов) обработка романов артурова цикла «Книга приключений Рыцарей Круглого стола» Ульриха Фюетрера (умер после 1492 г.), но это были эпигонские отзвуки средневековой рыцарской поэзии, произведения, лишенные былой поэтической силы. Правда, в начале XVI в. император Максимилиан I сделал попытку на новой культурной основе возродить жанр стихотворного рыцарского романа. Ему принадлежит замысел романов «Белый король» («Weisskunig», 1514) и «Тейерданк» (1517), облеченных в поэтическую форму двумя приближенными императора (М. Пфинцингом и М. Трейтцзаурвейном). Посвященные прославлению Максимилиана Габсбурга, выступающего в облике «доблестнейшего, справедливейшего и милосерднейшего» «Белого короля», романы эти не оставили заметного следа в литературе немецкого Возрождения. Их авторы, хотя, видимо, и являлись искусными царедворцами, искусными поэтами все же не были. Зато в истории книжной графики появление названных книг, иллюстрированных превосходными ксилографиями Ганса Буркмаира, Леонарда Бека и других мастеров, было несомненно событием весьма заметным.[154]

Романы Максимилиана, стремившегося прославить династию Габсбургов, по самой своей «деловой сути» были далеки от романтических тенденций эпохи Возрождения. Впрочем, нельзя сказать, что к этим тенденциям заметно тяготела немецкая «большая» литература XVI в. Развиваясь в годы Реформации, Великой Крестьянской войны, а затем феодально-католической реакции, она предпочитала жесткую сатиру, конфессиональную полемику вольному полету поэтического вымысла. Мир благородных человеческих чувств, мир самоотверженной любви и дружбы, правда, изображался в романах Иорга Викрама «История о Рейнхарте к Габриотто» (1551) и «Золотая нить» (1557), только надо иметь в виду, что Викрам опирался в них на традицию народных книг, широко известных в тогдашней Германии.

Не следует при этом думать, что народные книги возникали где-то на задворках европейской литературы XVI в. Нельзя не согласиться с А. Д. Михайловым, что они как в Германии, так и в других европейских странах являлись специфическим видом ренессанской литературы,[155] достигшей наиболее широкого развития в XVI в. Правда, народные книги Франции или Нидерландов еще как следует не изучены и не собраны, а ведь из французской народной книги «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа» выросло колоссальное творение Франсуа Рабле, одно из самых замечательных созданий европейской литературы эпохи Возрождения.