Метафизика войны - Эвола Юлиус - Страница 8

Мы снова видим идентификацию войны с «путём Бога», о которой мы говорили в предыдущей статье. Воин более не действует как личность. Когда он достигает этого уровня, великая нечеловеческая сила преобразует его действие, делая его абсолютным и «чистым» в своём высшем выражении. Здесь есть очень памятный образ, принадлежащий к той же традиции: «Жизнь — как лук, разум — как стрела; цель — высший дух; соедини разум с духом, как выпущенная стрела поражает свою цель».

Это одна из наивысших форм метафизического оправдания войны, один из наиболее полных образов войны как «священной войны».

Завершая эту экскурсию в формы героической традиции, представленную нам разными временами и народами, мы хотим добавить несколько слов.

Мы совершили это путешествие в мир, который некоторым может показаться странным и незначимым, из любопытства, а не чтобы продемонстрировать какую-то особую эрудицию. Мы предприняли его с определённым намерением показать, что сакральность войны, т. е. то, что обеспечивает духовное оправдание войны и её необходимость, составляет традицию в высшем смысле слова: это то, что проявлялось всегда и везде, в восходящем цикле всякой великой цивилизации; в то время как военный невроз, гуманистическое и пацифистское осуждение войны, а также концепция войны как «печальной необходимости» или чисто политического или природного явления — ни одна из них не соответствует никакой традиции: всё это — всего лишь современное создание, рождённое вчера как побочный эффект разложения демократической и материалистической цивилизации, против которой сегодня поднимаются новые революционные силы. В этом смысле всё, что мы собрали из большого разнообразия источников, постоянно отделяя существенное от случайного, дух от буквы, можно использовать как внутреннее укрепление, как подтверждение, как несомненный факт. Здесь не только оказывается оправданным на высшей основе фундаментальный мужской инстинкт, но также и представляется возможность определения форм героического опыта, соответствующих нашему высшему призванию.

Здесь мы должны сослаться на первую статью из этого ряда, в которой мы показали, что герои могут быть различного, даже животного и субличностного типа, что имеет значение не только общая способность кинуться в сражение и пожертвовать собой, но и определенный дух, в соответствии с которым переживается такое событие. Но теперь у нас есть все элементы, необходимые для выделения из всех разнообразных способов понимания героического опыта такого, который можно считать высшим, который может сделать идентификацию войны с «путём Бога» по–настоящему истинной, и заставить признать в герое форму проявления божественного.

Нужно вспомнить и о предыдущем рассмотрении, а именно, что когда воинское призвание приближается к этому метафизическому пику и отражает импульс к тому, что является универсальным, оно не может не стремиться к равно универсальному проявлению и цели его расы; то есть, оно не может не предназначать эту расу для империи. Ибо только империя как высший порядок, в котором действует pax triumphalis,[13] почти как земное отражение власти «высшего мира», приспособлена к силам, отражающим великие и свободные энергии природы, и способна проявить черты чистоты, власти, неодолимости и трансценденции над всем пафосом, страстью и человеческим ограничением.

«ВОИНСТВО» КАК МИРОВИДЕНИЕ

Без всякого сомнения, новое фашистское поколение уже обладает определённо военным, воинственным мышлением, но оно ещё не поняло необходимости объединения элементов простой дисциплины и психофизической подготовки в одну высшую систему, в общее мировидение.

Это становится очевидным при изучении наших древних традиций, которые, конечно же, неслучайно так часто использовали символику борьбы, служения и героического самоутверждения для выражения исключительно духовной реальности. У орфиков группы посвящённых назывались stratos, т. е. «армия»; в митраизме слово miles выражает определённую степень иерархии. В сакральных представлениях классического Рима всегда повторялись символы предсмертного состояния; они частично перешли и в христианский аскетизм.

Но здесь мы будем иметь дело с более точными вещами, чем простые аналогии, а именно с родственной доктриной «священной войны», о которой мы уже ранее говорили как на этих страницах, так и в наших книгах. Мы ограничимся областью этики и обратимся к особому и важнейшему отношению к жизни, которое должно вызвать радикальные изменения во всей системе ценностей и поднять её на плоскость мужественности, совершенно отделив от всех буржуазных отношений, гуманизма, морализаторства и безвольного конформизма.

Основополагающий принцип этого отношения подытожен в известной фразе апостола Павла: Vita est militia super terram. Согласно такому восприятию, существа, посланные в человеческом образе сюда, на землю, выполняют миссию военной службы на отдалённом фронте. Цель этой миссии не всегда чётко ощущается человеком (точно так же, как тот, кто сражается на аванпостах, не всегда точно знает общий план, в реализацию которого он вносит свой вклад), но в ней внутреннее благородство всегда измеряется фактом сопротивления; фактом выполнения того, что может быть достигнуто, несмотря ни на что; фактом отсутствия сомнений и колебаний; фактом преданности — более сильной, нежели жизнь или смерть.

Первым результатом этого взгляда становится положительное отношение к миру: это уверенность в себе и, в то же время, определённая свобода. Настоящий солдат таков по своей природе и потому, что он и хочет быть таким; следовательно, в данных ему в миссиях и задачах, он, так сказать, узнаёт себя. Таким же образом, человек, воспринимающий свое существование как службу в армии, будет очень далёк от понимания мира как юдоли слёз, из которой нужно сбежать, или как цирка слепых иррациональных событий, или как области, для которой принцип carpe diem[14] выражает высшую мудрость. Хотя он вполне осознает трагическую и отрицательную сторону многих вещей, его реакция на них будет весьма отличаться от реакции всех других людей. Его чувство, что этот мир не является его отечеством, что он не представляет, так сказать, его надлежащее состояние, — его чувство, что он по своей сути «происходит издалека», — всё это останется фундаментальным элементом, который не позволит возникнуть мистическому бегству от действительности и духовной слабости. Он, скорее, позволит ему свести к минимуму и сделать относительным всё, что может казаться важным и решающим другим, начиная с самой смерти, и обратиться к высшим понятиям меры и предела, а также дарует ему спокойную силу и широкий взгляд.

Военная концепция жизни приводит к новому осмыслению социальной и политической солидарности. Она выходит за пределы гуманизма и «социализма»: люди не являются нашими «братьями», а «ближний» — вообще в чём-то странное понятие. Общество не является ни творением, созданным по необходимости, ни чем-то таким, что может быть оправдано и возвеличено на основе идеала всеобщей слащавой любви и обязательного альтруизма. Вместо этого, каждое общество будет пониматься в терминах общности, существующей между весьма различными существами, каждое из которых полно решимости защищать собственную индивидуальность, но, тем не менее, объединенных в мужском товариществе общим действием без какого-либо сентиментализма. Преданность и искренность, совместно с порождённой ими этикой чести, будут таким образом являться истинным основанием каждого общества. Согласно древним индоевропейским законам, убийство не считалось таким же серьёзным преступлением, как предательство или даже простая ложь. Этика войны также привела бы к более–менее схожему отношению, и она ограничивала бы принцип общности принципами достоинства и родства. Солдат может считать товарищами только тех, кого он уважает и кто твёрдо отстаивает свою позицию, но никак не тех, кто уступает, слабых и глупых. Кроме того, у вождя есть долг собирать и вести вперёд имеющиеся силы, а не тратить их впустую на заботу и плач по тем, кто уже пал, сдался или оказался в окружении.