Письма - Китс Джон - Страница 20

О, сколь ты, философия, прекрасна,

Хоть кажешься глупцам сухой и черствой!

Ты сладостна, как лира Аполлона...

Нет - но и не относя их к себе - я все равно благодарен, потому что моя душа способна наслаждаться этими строками. Реальным становится только то, что пережито в действительности: даже пословица - не пословица до тех пор, пока жизнь не докажет вам ее справедливости. Меня всегда тревожит мысль, что ваше беспокойство за меня может внушить вам опасения относительно слишком бурных проявлений моего темперамента, постоянно мной подавляемого. Ввиду этого я не собирался посылать вам приводимый ниже сонет, однако просмотрите предыдущие две страницы - и спросите себя: неужели во мне нет той силы, которая способна противостоять всем ударам судьбы? Это послужит лучшим комментарием к прилагаемому сонету: вам станет ясно, что если он и был написан в муке, то только в муке невежества, с единственной жаждой - жаждой Знания, доведенного до предела. Поначалу шаги даются с трудом: нужно переступить через человеческие страсти; они отошли в сторону - и я написал сонет в ясном состоянии духа; быть может, он приоткроет кусочек моего сердца:

Чему смеялся я сейчас во сне?..*

{* Перевод Самуила Маршака см. на с. 187.}

Я отправился в постель и уснул глубоким спокойным сном. Здравым я лег и здравым восстал ото сна.

...Похоже, что собирается дождь: сегодня я не пойду в город - отложу до завтра. Утром Браун занялся писанием спенсеровых строф по адресу миссис и мисс Брон - и по моему тоже. Возьмусь-ка и я за него смеха ради - в стиле Спенсера:

Сей юноша, задумчивый на вид, {9}

С воздушным станом, с пышной шевелюрой

Как одуванчик, прежде чем в зенит

Венец его развеют белокурый

В игре с Зефиром резвые Амуры.

На подбородке легонький пушок

Едва пробился - и печатью хмурой

Физиономию всесильный рок

Отметить не успел: румян он, как восток.

10 Не брал он в рот ни хереса, ни джина,

Не смешивал ни разу в чаше грог;

Вкусней приправ была ему мякина;

И, презирая всей душой порок,

С гуляками якшаться он не мог,

От дев хмельных бежал он легче лани

К воды потокам: {10} мирный ручеек

Поил его - и, воздевая длани,

Левкои поедал он в предрассветной рани.

19 Несведущий, он в простоте святой

Не разумел привольного жаргона

Столичных переулков, немотой

Сражен перед красоткой набеленной,

Осипшею, но очень благосклонной;

Не появлялся он в глухих углах,

Где дочери кудрявые Сиона {11}

Надменно выступают, на ногах

Гремя цепочками и попирая прах.

Данная рекомендация обеспечила бы ему место среди домочадцев многотерпеливой Гризельды. {12}

32. САРЕ ДЖЕФФРИ

9 июня 1819 г. Хэмпстед

Одна из причин появления в Англии лучших в мире писателей заключается в том, что английское общество пренебрегало ими при жизни и лелеяло их после смерти. Обычно их оттирали на обочину жизни, где они могли воочию видеть язвы общества. С ними не носились, как в Италии с Рафаэлями. Где тот поэт-англичанин, который, подобно Боярдо, {1} закатил бы великолепное пиршество по случаю дарования имени коню, на коем восседал один из героев его поэмы? У Боярдо был собственный замок в Апеннинах. Он был благородным романтическим поэтом - не ровня поэту-горемыке, могучему властителю тайн человеческого сердца. Зрелые годы Шекспира были омрачены, бедами: вряд ли он был счастливее Гамлета, который в повседневной жизни схож с ним более всех других его персонажей. Бен Джонсон {2} был простым солдатом: в Нидерландах, перед лицом двух армий, он вступил в поединок с французским конником и одержал над ним верх. Смею думать, что для меня наступает время дисциплины, причем самой строгой. Последнее время я ничего не делал, испытывая отвращение к перу: меня одолевали неотвязные мысли о наших умерших поэтах - и желание славы во мне угасало. Надеюсь, во мне появилось больше философского, нежели раньше, и, значит, я стал меньше походить на ягненочка, блеющего в рифму. {3} Прежде чем отдавать что-либо в печать, я пришлю это вам. Вы можете судить о состоянии духа, в котором я провожу 1819-й год, хотя бы по одному тому, что величайшее наслаждение за последнее время я испытал тогда, когда писал "Оду Праздности".

33. ФАННИ БРОН

8 июля 1819 г. Шенклин {1}

8 июля.

Моя дорогая,

Ничто в мире не могло одарить меня большим наслаждением, чем твое письмо - разве что ты сама. Я не устаю поражаться тому, что мои чувства блаженно повинуются воле того существа, которое находится сейчас так далеко от меня. Даже не думая о тебе, я ощущаю твое присутствие, и волна нежности охватывает меня. Все мои размышления, все мои безрадостные дни и бессонные ночи не излечили меня от любви к Красоте; наоборот, эта любовь сделалась такой сильной, что я в отчаянии от того, что тебя нет рядом, а я должен в унылом терпении превозмогать существование, которое нельзя назвать жизнью. Никогда раньше я не знал такой любви, какую ты в меня вдохнула: мое воображение страшилось, как бы я не сгорел в ее пламени. Но если ты до конца полюбишь меня, огонь любви не опалит нас, а радость окропит благословенной росой. Ты упоминаешь "ужасных людей" и спрашиваешь, не помешают ли они нам увидеться снова. Любовь моя, пойми только одно: ты так переполняешь мое сердце, что я готов обратиться в Ментора, стоит мне завидеть опасность, угрожающую тебе. В твоих глазах я хочу видеть только радость, на твоих губах - только любовь, в твоей походке - только счастье. Я желал бы видеть тебя среди развлечений, отвечающих твоим склонностям и твоему расположению духа: пусть же наша любовь будет источником наслаждения в вихре удовольствий, а не прибежищем от горестей и забот. Но - случись худшее - я совсем не уверен, что смогу остаться философом и следовать собственным предписаниям: если моя решимость огорчит тебя - долой философию! Почему же мне не говорить о твоей красоте? - без нее я никогда не смог бы тебя полюбить. Пробудить такую любовь, как моя любовь к тебе, способна только Красота - иного я не в силах представить. Может существовать и другая любовь, к которой без тени насмешки я готов питать глубочайшее уважение и восхищаться ею в других людях - но она лишена того избытка, того расцвета, того совершенства и очарования, какими она наполняет мое сердце. Так позволь же мне говорить о твоей Красоте, даже если это таит беду для меня самого: вдруг у тебя достанет жестокости испытать ее власть над другими? Ты пишешь, что боишься - не подумаю лия, что ты меня не любишь; эти твои слова вселяют в меня мучительное желание быть рядом с тобой. Здесь я усердно предаюсь своему любимому занятию - не пропускаю и дня без того, чтобы не растянуть подлиннее кусочек белого стиха или не нанизать парочку-другую рифм. Должен признаться (поскольку уж заговорил об этом), что люблю тебя еще больше потому, что знаю: я стал тебе дорог именно таков, каков есть, а не по какой-либо иной причине. Я встречал женщин, которые были бы счастливы обручиться с Сонетом или выскочить замуж за Роман в стихах. Я тоже видел комету; хорошо, если бы она послужила добрым предзнаменованием для бедняги Раиса: из-за его болезни делить с ним компанию не слишком-то весело, тем паче, что он пытается побороть и скрыть от меня свою немощь, отпуская натянутые каламбуры. Я исцеловал твое письмо вдоль и поперек в надежде, что ты, приложив к нему губы, оставила на строчках вкус меда. - Что тебе снилось? Расскажи мне свой сон, и я представлю тебе толкование. {2}