Наш общий друг. Том 2 - Диккенс Чарльз - Страница 72

Иной раз невозмутимость «британской хозяйки» прямо-таки выводила миссис Джон Роксмит из себя. Например, она говорила: «Возьмите жаровню…» — точно генерал, приказывающий солдату взять в плен татарина, или же небрежным тоном приказывала: «Добавьте горсть…» — чего-нибудь такого, чего днем с огнем не сыщешь. Наталкиваясь на такие чудовищные проявления безрассудства со стороны «британской хозяйки», Белла захлопывала «Советы», ударяла ими по столу и восклицала:

— Вот безмозглая курица! Ну, как она думает, где я это достану?

Была и еще одна область знаний, которой миссис Джон Роксмит уделяла внимание ежедневно. Она читала газеты, чтобы быть в курсе событий и обсуждать их с Джоном по вечерам, когда он возвращался домой. Ей так хотелось стать равной ему во всем, что она с не меньшим рвением принялась бы за изучение алгебры и Эвклидовой геометрии, если бы сердце Джона разрывалось между тягой к этим наукам и любовью к жене. Она впитывала в себя все биржевые новости и по вечерам, с сияющим личиком, сообщала Джону о товарах, которые поднялись в цене, и о том, на сколько увеличился золотой запас в Английском банке, а потом, вдруг забыв о необходимости сохранять серьезный, умный вид, принималась хохотать сама над собой и целовала его, приговаривая:

— Это все потому, что я люблю тебя, Джон!

Для человека из деловых кругов Сити Джон проявлял удивительное равнодушие к тому, поднимаются или падают в цене те или иные товары и на сколько увеличился золотой запас в Английском банке. Но о жене он пекся больше всего на свете — на его взгляд, это сокровище никогда не падало в цене и было дороже всего золота, какое только есть на белом свете. А Белла с ее живым умом и женской чуткостью, к тому же вдохновленная любовью, делала поразительные успехи на новом для нее поприще и не могла преуспеть только в том, чтобы день ото дня становиться милее своему Джону. Так утверждал сам Джон, и в доказательство правоты своих слов он приводил неотразимый довод, что милее той Беллы, которая несколько месяцев назад стала его женой, быть невозможно, как ни старайся.

— Ты у меня такая живая, веселая! — с любовью сказал он ей однажды. — Будто яркий огонек горит у нас в доме!

— Это правда, Джон?

— Ты еще сомневаешься? Да нет! Ты ярче, ты лучше всякого огонька!

— А знаешь, Джон… — она дотронулась до пуговицы на его сюртуке, — бывают минуты, когда мне кажется… Только не смейся надо мной, прошу тебя!

Ничто в мире не могло бы его рассмешить после такой просьбы.

— Бывают минуты, когда мне кажется, что я вдруг становлюсь… серьезной, Джон.

— Может, ты скучаешь, сидя тут одна-одинешенька весь день, моя любимая?

— Нет, что ты, Джон! Время бежит так быстро, что у меня не остается ни одной свободной минутки.

— Откуда же она, эта серьезность? И когда она на тебя нападает?

— Когда я смеюсь, — ответила Белла и, смеясь, положила ему голову на плечо. — Вы, сэр, не поверите, но сейчас я тоже серьезная. — И она снова засмеялась, и из глаз у нее что-то капнуло ему на руку.

— Тебе хочется быть богатой, моя любимая? — ласково спросил Джон.

— Богатой? Джон! Как ты смеешь задавать мне такие глупые вопросы?

— Тебе чего-нибудь не хватает, мое сокровище?

— Не хватает? Нет! — твердо ответила Белла. И вдруг, точно спохватившись, проговорила сквозь смех и капель из глаз: — Да, не хватает! Мне не хватает миссис Боффин.

— Я тоже очень жалею о разлуке с ней. Но кто знает, может это ненадолго? Может, все сложится так, что ты будешь встречаться с ней изредка… мы оба будем встречаться. — Белла почему-то не проявила интереса к такому, казалось бы, важному для нее разговору и продолжала рассеянно теребить все ту же пуговицу на сюртуке мужа. Но от этого занятия ее оторвал папа, который пришел провести с ними вечерок.

В доме Беллы у папы было раз и навсегда отведенное ему кресло и раз и навсегда отведенный ему уголок, и хотя мы не собираемся бросать тень на его семейную жизнь, все же надо сказать, что у своей дочки он чувствовал себя как нигде в мире. Когда Белла и папа сходились вместе, смотреть на них было и приятно и забавно, но в тот вечер мужу Беллы показалось, что она превзошла самое себя в фантастических проказах с отцом.

— Хвалю нашего умного мальчика за то, что он прибежал с уроков прямо к нам, хоть мы его и не ждали, — сказала Белла. — Ну, как дела в школе, никто тебя не обижал?

— Ты знаешь, моя родная, что я учусь сразу в двух школах, — ответил херувим, усаживаясь в свое кресло и с улыбкой потирая руки. — Первая — это учебное заведение на Минсинг-лейн. Вторая — академия твоей матушки. Какую же школу ты имеешь в виду?

— Обе, — сказала Белла.

— Ах, обе! Ну, что ж, по правде говоря, в обеих мне сегодня немного досталось, но это в порядке вещей. Путь к знаниям тернист, и что такое наша жизнь, как не ежедневный урок!

— Скажи, глупышка, что же с тобой будет, когда ты вызубришь все свои уроки наизусть?

— Тогда, друг мой, — после короткого раздумья ответил херувим, — наверно, пора будет помирать.

— Злой мальчишка! — воскликнула Белла. — Нахохлился и говорит о таких страшных вещах!

— Разве я нахохлился, дочка? — возразил ей Р. У. — Смотри, какой я веселый! — И его лицо подтвердило эти слова.

— Ну, если не ты, значит я нахохлилась, — сказала Белла. — Но обещаю, что этого больше не будет. Джон, милый, надо угостить ужином нашего малыша.

— Сейчас угостим, мое сокровище.

— Вон как весь испачкался в школе, — продолжала Белла и, поглядев на руки отца, наградила его легким шлепком. — Смотреть тошно! У-у, неряха!

— Да, друг мой, — сказал он. — Я только что хотел попросить у тебя разрешения умыться, а ты меня опередила.

— За мной, сэр! — скомандовала Белла, беря его за лакцаны пиджака. — Идите за мной, и я вас умою. Вам самому это нельзя доверять. Сюда, сюда, сэр!

Херувима отвели в маленькую комнатку с умывальником, где Белла намылила и натерла ему лицо, намылила и натерла руки, сполоснула водой и накинулась на него с полотенцем, так что под конец этой операции он стал красный, как свекла, особенно уши. — Теперь вас надо причесать щеткой и гребешком, сэр, — деловито распоряжалась Белла. — Джон, свечку поближе. Закройте глаза, сэр, а я возьму вас за подбородок. Ну, будьте паинькой!

Отец повиновался ей с величайшей охотой, и она начала вытворять с его волосами бог знает что: пригладила их щеткой, расчесала на пробор, потом стала закручивать отдельные пряди на пальцах, откидываясь назад, на грудь Джону, чтобы полюбоваться своей работой издали. Джон обнимал ее свободной рукой и старался удержать около себя, а херувим терпеливо ждал, когда, наконец, его отпустят.

— Ну вот! — сказала Белла, сделав несколько заключительных штрихов. — Теперь ты более или менее похож на приличного ребенка. Надень курточку, и пойдем ужинать.

Херувим облачился в пиджачок, проследовал в свой уголок и уселся там, совсем как тот самодовольный паренек, который ел пирожок и похвалялся своим благонравием[31], Белла собственноручно постелила на стол скатерть, принесла на подносе ужин и, спохватившись, «как бы мальчуган не запачкался», аккуратно завязала ему салфетку под подбородком.

Пока херувим ужинал, она сидела рядом с ним, то поучая его, что воспитанным деткам не полагается держать вилку в кулаке, то нарезая ему мясо, то подливая вина. Однако, несмотря на ее обычную эксцентричность в обращении с добряком отцом, который позволял дочке делать из себя игрушку, что-то новое чувствовалось в ней в тот вечер. Она была все так же весела и шаловлива, так же мило дурачилась, держалась по-прежнему просто, но, приглядываясь к ней, Джон Роксмит думал: нет ли за ее недавним признанием чего-то большего, чем ему показалось сначала, не кроется ли за ее шутками какой-то серьезной мысли.

Дальнейшее только подтвердило его догадки: дав отцу раскурить трубку, поставив перед ним стакан грога, она села на низенький стульчик, облокотившись мужу о колено, и притихла. Так притихла, что, когда отец встал с кресла, собравшись уходить, она с испугом оглянулась, точно забыв о его присутствии.