Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима) - Кинг Стивен - Страница 28

- Да, - согласился Дад. - Вы здешний?

- Я недавний житель вашего чудесного города. Вы застрелили много крыс?

- Да, несколько попалось. Их сейчас миллионы. Слушайте, это не вы купили Марстен Хауз?

- Хищники, - произнес человек, заложив руки за спину. Дад с изумлением осознал, что парень разнаряжен в костюм-тройку. - Я люблю хищников ночи. Крысы... совы... волки. Есть волки в здешней округе?

- Н-нет, - Дад подумал и добавил: - Один парень в Дархеме пару лет назад видел койота. А уж дикие собаки шляются стаями.

- Собаки, - незнакомец сделал презрительный жест, - низкие животные, которые корчатся и воют при звуке чужих шагов. Истребить их всех, говорю я! Истребить всех!

- Ну, я об этом не задумывался, - Дад отступил на шаг назад. Только, знаете, по воскресеньям свалка закрывается в шесть, а уже девять.

- Разумеется.

Но уходить незнакомец не собирался. Дад радовался: кажется, он обскакал весь город. Никому еще не удавалось повидать партнера Стрэйкера, кроме разве что Ларри Кроккета. В следующий раз, когда Дад пойдет покупать патроны у этого постнорожего Джорджа Миддлера, надо сказать как бы между прочим: "Как-то вечерком видел этого новичка. Кого? Ну, вы знаете. Парень, который снял Марстен Хауз. Говорит, как слегка чокнутый".

- Есть там в доме призраки? - спросил он, видя, что гость не думает сматываться.

- Призраки! - старик улыбнулся, и было в этой улыбке что-то очень настораживающее. Так могла бы улыбаться барракуда. - Нет, никаких призраков. - Он сделал небольшое ударение на последнем слове, как будто намекая, что там есть нечто худшее.

- Ну... знаете, уже поздно... вам действительно надо уходить, мистер...

- Но с вами так приятно беседовать, - в первый раз гость повернулся лицом к Даду и взглянул ему в глаза. Его собственные глаза оказались огромными, и в них отражался огонь. Они завораживали. - Вы не возражаете, если мы поговорим еще немного?

- Нет, пожалуй, - проговорил Дад, и его голос прозвучал будто издали. Эти глаза росли, ширились, пока не превратились в черные ямы, куда можно свалиться и утонуть.

- Спасибо. Скажите мне... ваш горб не создает вам неудобств в работе?

- Нет, - Дад вяло подумал: "Провалиться на месте, если этот тип меня не гипнотизирует. Как звали того парня на Топшемской ярмарке... мистер Мефисто? Он заставил Рэджи Сойера лаять, как собака. Боже мой, как мы смеялись!.."

- Может быть, доставляет другие неудобства?

- Нет... ну... - он не отрываясь глядел в эти глаза, словно околдованный.

- Говорите, говорите, - голос звучал мягко, успокаивающе. - Мы ведь друзья, правда? Говорите, скажите мне...

- Ну... девчонки... вы знаете девчонок...

- Конечно, - сказал старик ласково. - Смеются над вами, да? Они не знают вашего мужества. Вашей силы.

- Верно, - прошептал Дад. - Они смеются. Она смеется.

- Кто она?

- Рути Кроккет. Она... она... - мысль улетела прочь. Пусть. Неважно. Все неважно, кроме этого покоя. Холодного и полного покоя.

- Она отпускает шуточки? Ухмыляется, прикрыв рот рукой? Подмигивает при виде вас приятелям?

- Да...

- Но вы желаете ее, - настаивал голос. - Ведь это так?

- О да...

- Она будет ваша. Я уверен.

В этом было что-то... приятное. Ему послышались вдалеке милые голоса, поющие непристойные песни. Серебряные колокольчики... белые лица... лицо Рути Кроккет...

Дад тонул. Тонул в красных глазах незнакомца.

Когда старик подошел к нему, он понял все - и приветствовал это, а когда пришла боль, она была блестящей, как серебро, и зеленой, как воды глубокого омута.

Нетвердая рука, вместо того чтобы взять бутылку, сбросила ее на ковер.

- Дрянь! - сказал отец Дональд Кэллахен и потянулся за бутылкой, пока не все пролилось, хотя и проливаться было уже в общем-то нечему.

Он устроил остаток на столе (подальше от края) и поплелся в кухню искать тряпку. Напрасно говорить миссис Керлс, чтобы оставляла тряпку у него под столом. Ее добрый жалеющий взгляд и без того трудно выносить долгими серыми утрами, когда... немного падает настроение.

С похмелья, то есть.

Да, именно так. Немного правды. Кто знает правду, тот свободен.

Кэллахену исполнилось пятьдесят три. Его серебристые седины, ярко-голубые с красными прожилками ирландские глаза, твердо очерченный рот - все это иногда заставляло его по утрам перед зеркалом мечтать сложить с себя сан, когда стукнет шесть десятков, и попытать счастья в Голливуде.

Кэллахен нашел на кухне пятновыводитель и вылил примерно чашку на ковер. Пятно медленно побелело и стало пузыриться. Кэллахен, слегка испугавшись, перечитал этикетку.

- Для самых серьезных загрязнений, - прочитал он вслух тем богатым обертонами голосом, который доставлял ему такую популярность в приходе. Держать не больше десяти минут.

Он подошел к окну. "Ну, вот, - подумал он, - воскресенье, и я опять напился".

"Благослови меня, Отец, ибо я согрешил".

Длинными одинокими вечерами отец Кэллахен работал над своими "Записками" - он собирался написать книгу о католической церкви в Новой Англии, но время от времени подозревал, что она не будет написана никогда. Фактически его "Записки" и его пьянство начались одновременно (в начале было скотч-виски, и отец Кэллахен сказал: "Да будут Записки").

"Я пьяница и негодный священник, Отец".

С закрытыми глазами он мог видеть темноту исповедальни, чуять запах ветхого бархата скамьи для коленопреклонений, слышать чей-то шепот, раскрывающий секреты человеческого сердца.

"Благослови меня, Отец..."

("Я разбил фургон брата моего... я ударил жену... я подглядывал в окно миссис Сойер, когда она раздевалась... я лгал... я сквернословил... я имел развратные мысли... я... я... я...")

"...ибо я согрешил".

Он открыл глаза. Город спал. Должно быть, скоро полночь.

Он думал о девчонке Бови... нет, кажется, теперь Макдуглас; она сказала, что била своего младенца, и когда он спросил, как часто, то буквально увидел, как в голове ее закрутились колеса, отсчитывая пять раз по дюжине или, может быть, сто раз по дюжине. Он крестил ребенка. Крохотное голосистое создание. Интересно, она догадалась, как хотелось отцу Кэллахену во время ее исповеди просунуть обе руки через маленькое окошечко и схватить ее за горло? Твоя епитимья - шесть крепких подзатыльников и хороший пинок под зад. Удались и не греши более.

- Тоска, - сказал он вслух.

Нет, больше чем тоска. Не одна тоска толкнула его в этот постоянно ширящийся клуб священнослужителей бутылки. Толкнула безостановочная машина церкви, несущая мелкие грешки беспрерывной чередой на небеса. Толкнуло ритуальное признание зла церковью, присутствие зла в исповедальне - такое же явственное, как запах бархата. Тупое, бессмысленное зло, чуждое просветлений и милосердия. Кулак, врезающийся в лицо ребенка, карманный нож, врезающийся в шину чужого автомобиля, опасная бритва, врезающаяся в адамово яблоко... Джентльмены, лучшие тюрьмы исправят это! Лучшие поли-цейские. Лучшие агентства социальных услуг. Контроль рождаемости. Техника стерилизации. Аборты. Сограждане, если этот закон пройдет, я гарантирую вам, что больше никогда...

Дерьмо!

Он жаждал Дела. Он хотел стать во главе отряда в армии... кого? Бога, правды, доброты. Все это разные имена одного и того же. Он жаждал битвы против ЗЛА. Сойтись лицом к лицу со ЗЛОМ, как Мохаммед Али с Джо Фрэйзером, без уродливого вмешательства политиков. Он жаждал этого с четырнадцати лет, когда, воспламененный историей святого Стефана, первого христианского мученика, решил стать священником. Небеса привлекали его борьбой - и, может быть, гибелью - на службе Господу.

Но битвы не было. Были бессмысленные свалки. ЗЛО имело не одно лицо, а множество, и приходилось предполагать, что в мире вообще нет ЗЛА, а есть только зло. Были минуты, когда он подозревал, что Гитлер был всего лишь надоедливый бюрократ, а сам Сатана - только умственно отсталый тип с рудиментарным чувством юмора (из тех, кто бросает чайкам раскаленные угольки, засунутые в кусочки хлеба, и находит это остроумным).