Теряя себя (СИ) - "Eve Aurton" - Страница 82

Это не вопрос — констатация факта, и он не ждет моего ответа, просто продолжает стоять в пол-оборота и смотреть на меня с неким холодным презрением, даже отвращением, будто ему неприятно видеть меня живой. Его лицо абсолютно непроницаемо, и я не могу прочитать ни одной эмоции, кроме тех, что плескаются в его взгляде.

— Простите меня, простите, простите, — всхлипываю, когда полностью справляюсь со смехом, но больше не могу произнести ни слова, потому что рыдания начинают душить. Обхватывают горло стальными тисками и душат-душат-душат, до ярких мушек перед глазами.

— Ты знаешь: я не прощаю предательства, — равнодушным тоном произносит Рэми и подходит ближе, позволяя увидеть свое бесстрастное лицо. — У меня мало времени, я просто хочу знать, кто. Кто передал тебе оружие.

— Я не знаю, правда, не знаю, как оно оказалось в моих руках, — беспомощно мотаю головой, забывая про боль, холод, безысходность, и просто плача. Я так хочу, чтобы он поверил мне и забрал отсюда, но от него веет безнадежной неприступностью. Он чужой теперь, а я не заслуживаю даже дышать с ним рядом.

— Сначала я думал, что мне встретился достойный противник. Его хитрость удивляла и, признаюсь, вызывала уважение. Его игра в прятки казалась настолько искусной, что я впервые засомневался в собственных силах. Но сейчас я понял, что он обыкновенный трус — сделать все руками глупой и слабой женщины, которая даже не знает, где находится сердце. Клинок прошел в нескольких дюймах от него, Джиллиан, — губы Рэми изгибаются в едва заметной улыбке, а я благодарю Бога, что он уберег его от смерти. Улыбаюсь тоже, плача уже от счастья, неуместного, абсурдного счастья, потому что я не в том положении, чтобы радоваться.

Хозяин здесь не для того, чтобы спасти.

А чтобы применить внушение. Так ведь? То же самое произошло с Адель, прежде чем она навсегда исчезла.

— Вы могли применить внушение раньше, почему именно сейчас?

— Потому что я не мог лишить себя удовольствия знать, что ты страдаешь, что каждая минута твоей жизни наполнена муками и агонией, что где-то там, лежа на холодном полу, в кромешной тьме, одинокая и никому не нужная, ты задыхаешься в страхе и молишь о смерти, которую заслужила, — слова Рэми — лед, они проникают под кожу, вмерзают в вены и вымораживают изнутри, превращая меня в застывшую статую.

— Вы не ошиблись, мой Господин, я страдала каждую минуту своей жизни, но не только от физической боли. Потому что я не хотела, слышите? — я не хотела убивать вас. Это не я. Я никогда бы не сделала этого. Поверьте мне.

— Что ты несешь? — Замечаю, как сжимаются его челюсти, как маска полнейшего безразличия дает трещину, заменяясь на что-то напоминающее раздражение. Словно своими словами я заставила его усомниться, хотя бы в моем состоянии. Быть может, он опоздал, и я уже сошла с ума.

— Я не хотела вас убивать, но должна была, потому что это и есть цель моей жалкой и никчемной жизни, — на последнем слове я срываюсь, обессиленно расслабляясь и позволяя боли завладеть сознанием. Перед глазами темнеет, и я не вижу, как Господин хмурится, сосредоточенно разглядывая мое изуродованное жестокостью лицо, как склоняет голову в бок, подходя ближе и не брезгуя мною, как с удивительной осторожностью запускает пальцы в спутанные, свалявшиеся в липкие пакли волосы, как заставляет меня поднять голову и утонуть в его тьме. Она убаюкивает меня, дарит облегчение и освобождает: от боли, страха, раскаяния, от всего того, что терзало меня все это время. Становится легко и просто, и я наслаждаюсь покоем ровно до тех пор, пока настойчивые вопросы не взрывают разум. Они выжигают его, превращают в пепел, и я не могу сдержать крик: душераздирающий, отчаянный, дикий.

Так кричат души перед самой смертью.

Это проходит так же внезапно, как начинается, и я, рвано дыша и до сих пор не понимая, что происходит, ошарашенно вглядываюсь в бледное лицо Рэми, отпустившего меня и сделавшего шаг назад. Мучительные секунды превращаются в вечность, а я думаю о том, что мне осталось совсем чуть-чуть, потому что люди не выживают после того, как их черепная коробка раскололась. Ведь она раскололось, да? И горячие ручейки теплой крови, стекающие по вискам и шее, результат этого. Склоняю голову, чтобы удостовериться в предположениях и ожидая увидеть кровь на плечах, но вместо этого различаю капли пота, скользящие вниз. Бог мой, какая же я дура, это всего лишь пот.

Вот только меня трясет от холода.

— Что со мной? — беспомощно шепчу я, кидая на Рэми полный растерянности взгляд, ведь я чувствовала, я уверена, что лишь мгновение назад мой мозг кипел в прямом смысле слова. Но он не отвечает, продолжая пристально смотреть на меня, будто ища подсказки, будто улавливая истину, скрытую в моем изможденном сознании. Даже боль отходит на второй план под его сканирующим взором.

— Это внушение, — в его тоне слышны ошеломленные нотки, но он тут же возвращает себе былую невозмутимость. — Завтра тебя ждет смертная казнь, — уже тверже говорит он, а я падаю, падаю глубоко в бездну, потому что это конец истории Джиллиан Холл. Вот и все, сейчас он уйдет, а я исчезну, как исчезали миллионы других до меня. Разве не этого я хотела?

— Прощайте, мой Господин, — обреченно произношу я, отчего-то не чувствуя ни обиды, ни жалости к себе, ни разочарования. Если честно, я ничего сейчас не чувствую. Мир не вечен, и моя жизнь… она изначально была неправильной, я должна была прожить ее по-другому.

Поздно.

С грустной улыбкой смотрю в спину Рэми, удаляющегося все дальше, и закрываю глаза, следуя его совету и моля Бога, чтобы мое сердце остановилось. Прямо сейчас, в эту самую секунду, когда пальцы Господина обхватывают ручку двери, и он готовится сделать шаг. Это так глупо, правда? Верить, что он будет помнить меня, даже когда пройдут года — ничто в его вечной и неизменной жизни.

Всего один шаг, закрытая дверь, пустота, которая вскоре наполнится моими криками. Но вместо этого его напряженная спина, сжавшие ручку двери пальцы, но так и не повернувшие ее. Я не замечаю того момента, когда он оказывается прямо передо мной, этот миг ускользает, не воспринимается моим разумом, поэтому я зажмуриваюсь, не веря собственным ощущениям. Он рядом, близко-близко, он касается моей щеки холодными пальцами и ласкает испрещенную ссадинами шею, он с легкостью срывает цепи, так внезапно освобождая меня от плена, он зарывается в мои волосы ладонью и, склоняясь к губам, шепчет:

— Моя маленькая сильная девочка… Теперь я верю, что мертвецы воскресают. Ты просто оказалась в ненужное время и в ненужном месте. Все должно было быть иначе. Это не твоя вина, что ты стала ma faiblesse*.

Он дарит успокоение.

— А сейчас открой глаза. Я хочу видеть, как ты уходишь, хочу видеть как Джиллиан Холл умирает и обретает свободу.

Послушно открываю глаза, чувствуя едкую горечь, смешанную с благодарностью — он не отдаст меня Вацлаву, а убьет сам — и концентрируюсь на его глазах, черных, как сама ночь. Это почти не больно — умирать от его рук, потому что ему знакомо слово “милосердие”. И пока он шепчет, в памяти всплывают картинки из прошлого: я, напуганная и потерянная, сижу на стуле, выслушивая речь Аруша; чужой дом в Венсене и погибающие мотыльки; смех Адель и ее прищуренные зеленые глаза; теплая улыбка Хелен и зеркала над головой в особняке Юджина; кровь, пропитавшая алые простыни; сильные руки Господина; аромат кофе; тетрадь с рисунками…

— Я дарю тебе шанс, — Рэми гладит меня по волосам, продолжая удерживать на весу, и целует в лоб невинным, отеческим поцелуем. Прохлада его губ остужает разгоряченную кожу, и я доверчиво прижимаюсь к нему, единственно в его объятиях чувствуя себя защищенной. — Шанс прожить ту жизнь, о которой ты мечтаешь. Помнишь? Ты будешь жить в маленькой, но уютной квартирке; ты выучишься в колледже, на учителя или преподавателя, к примеру, а в свободное от учебы время будешь подрабатывать в кафе. Ты познакомишься со стоящим парнем и родишь ему детей. Ты познаешь настоящую любовь, ma petite, и умрешь счастливой, оставив после себя приятные воспоминания. Ты проживешь новую жизнь лучше, чем Джиллиан Холл, — он цитирует когда-то сказанные мною слова, все продолжая укачивать меня и насквозь пропитывая внушением. Моя грустная улыбка меняется на счастливо-блаженную, почти глупую, когда на языке чувствуется терпкий вкус тысячелетней крови, и я теряю себя, но только для того, чтобы обрести себя новую.