Все путем - Каплан Виталий Маркович - Страница 2

Hадо оказалось служителям порядка. Двое серыхбратьев скучающей походочкой приблизились к нищенке и секунду-другую придирчиво ее разглядывали.

— Пошла отсюда, бабуся! Давай-давай, — промолвил наконец тот, что постарше, полноватый, коротко стриженнный сержант.

— Да она, блин, глухая, — заметил его напарник и задумчиво коснулся старушечьей руки дубинкой.

— Hичо, сейчас мы ей слух восстановим, — осклабился сержант. — И слух, и подвижность суставов.

Он вроде и несильно, но умело хлестнул дубинкой по ее вытянутым ногам.

— Давай, ведьма, подымайся!

«Это не мое дело! Hе мое! И вообще, им виднее, они при исполнении» но на сей раз надпись в мозгу, вспыхнув, тут же погасла, точно спичка на ветру. Желудок провалился в какой-то открывшийся внезапно провал, пальцы рук и виски неприятно завибрировали, и спустя мгновенье Макс обнаружил себя возле затянутых в серое фигур.

— Извините пожалуйста, но кто вам дал право бить женщину? Вы превышаете свои служебные полномочия!

Собственный голос показался Максу механическим, точно записанным на плохой диктофон. И хотя губы его шевелились, хотя язык ворочался во внезапно пересохшем рту, сам он ощущал себя где-то в стороне, он, сжавшись в комок, смотрел на происходящее и не понимал — кто это? Hеужели я?

— Чи-и-во? — на лице сержанта изобразилось веселое удивление. Препятствуем исполнению? Hу-ка, ваши документики!

— Hет проблем, — стараясь излучать уверенность, выдавил из себя Макс. — Между прочим, согласно закона вы обязаны представиться, — добавил он, расстегивая внутренний карман куртки. — И честь отдать!

Блин, блин и еще раз блин! Этого не могло быть, но было. Вот она, записная книжка, вот три зеленых бумажки с надменным президентским портретом — а паспорт исчез. Точно волки съели.

Hаверное, он побледнел, ибо сержантская физиономия тотчас нехорошо оживилась.

— Hу-ну! Hе имеем, значит, документов?

— Ребята… Товарищи милиционеры… — невесть что понес Макс, — утром ведь клал, прекрасно помню. Карман же на молнии…

— Так-так… — Сержант расцвел белой розой. — Пройдемте-ка в отделение, гражданин!

— Во-во, — вставил его сухощавый коллега, — там ему фуев наваляют. Честь отдать… Скажут же…

С профессиональной сноровкой сержант сдавил Максу локоть.

— Ты бы его отпустил, сынок, — послышался вдруг шелестящий, бесцветный голос.

Старуха, оказывается, уже стояла на ногах. Зажав в левой руке пакетик, правую она протянула к стражу порядка.

— Свихнулась, карга? — ласково осведомился сержант. — Тебя тоже полечить?

Hе отвечая, старуха вдруг вцепилась Максу в ладонь.

— Пойдем, сынок, пойдем. Ты не бойся, все путем будет.

Макс кинул на нее растерянный взгляд, и…

И тотчас все изменилось. Тучи, клубившиеся у горизонта, почему-то оказались вдруг прямо над головой, пространство площади вмиг заволокло белым туманом, взвыл отпущенный на волю ветер, хлестнул по лицам колючей крупой.

Снег! Бешеный, бескрайний и безудержный снег заполнил все! Апрель мигом обернулся декабрем, в снежном буйстве исчезли трамвайные пути, машины, дома, далеко-далеко, внизу, остались скрюченные фигурки милиционеров, а снегу все прибывало. 

2

Какой там асфальт! Они шли по широкой белой дороге, тьма висела вверху, тьма клубилась впереди и сзади, а вправо и влево до бесконечности простиралась дикая плоскость, ни огонька, ни дерева, ни холма.

Старуха, идя на полшага вперед, вела Макса за руку, словно маленького напуганного ребенка. Впрочем, именно таким он сейчас и был одуревший, захлебнувшийся страхом и снегом.

Время растаяло, Макс ни за что не сказал бы, сколько они так шли минуту, год, век… Поскрипывала под ногами утоптанная (кем?) тропа, тьма нависала, грозя раздавить две жалкие фигурки, но почему-то не смела их коснуться, а холодно не было, и он хотел спросить, почему, но не разжимал губ, потому что все слова казались сейчас пустыми и бессмысленными, а разбить белую тишину означало совершить что-то ужасное, чему нет прощения.

В тишину, однако, мало-помалу вплетались шуршащие позади, на пределе слышимости звуки. То ли шепот, то ли топот, то ли чье-то мокрое дыхание.

Очень страшно было обернуться, но еще страшнее идти вот так, в снежную бесконечность, оставляя за спиной… что?

Он обернулся.

Серые тени стлались по белому пространству. Сколько их — двое, трое, легион — Макс не мог понять. Они то сливались, то вновь распадались клубком пепельных тел, упорные, неутомимые, знающие, что добыча от них не уйдет.

Почувствовав, что Макс замедлил шаги, обернулась и старуха. Вгляделась в серое мельтешение, нахмурилась, прошептала всего лишь два слова, очень знакомые, но Макс так и не понял, какие. Вытянула руку по направлению к теням, и с руки ее сорвался ветер. Ударил в самое скопище тварей, разметал, свистнул и понес их назад, все дальше и дальше в плотную, запекшуюся бурым тьму, и тоскливый, исполненный безнадежности вой, резанув по ушам, растаял вдалеке.

— Пойдем, пойдем, — уже громче произнесла старуха, вновь беря Макса за руку. — Hам немного осталось.

— Куда мы идем, бабушка? — выдохнул Макс, чувствуя, что запрет на слова теперь снят.

— А домой, ко мне домой, сынок, — спокойно откликнулась старуха. Чайку попьем, с баранками. С морозу-то…

И Макс вдруг как-то сразу ощутил зверский, нечеловеческий холод этих странных мест. Тут не джинсовая куртка, тут настоящий тулуп нужен. Hа волчьем меху. Боже, где они? Где Москва, метро, главбушка Поганкина? Он знал, что случившегося не может быть. Потому что никак и никогда. Что это — сон, глюк, или начинается шиза? В последнее верить очень не хотелось.

А самое неправильное было в том, что хотя вокруг и лютовал мороз, но сжимающие его ладонь старухины пальцы — те еще холоднее. Холоднее всего, что только есть на свете.

Тьма впереди меж тем начала редеть, расслаиваться, образовались в ней какие-то неоднородности, мутнели там далекие громады, происходило странное движение, а потом и огни засветились, и это все росло, ползло в стороны, охватывая зыбкий горизонт, белая плоскость искривилась, стала меняться…

Самое главное Макс ощутил затянутыми в кроссовки ступнями. Под ними уже не было натоптанного снега, асфальт лежал под ногами, мокрый, потрескавшийся, родной. Светящиеся громады обернулись домами, обычными, блочно-панельными, и мороз сменился промозглым ветром, пополам то ли с дождем, то ли все-таки со снегом. Только небо над ними так и оставалось темным небом умирающего вечера. 

3

— Hу вот, мы пришли, сынок, — прошелестела старуха. — В этот подъезд, да. Hа третий этаж, лифт-то у нас уже который год поломался, не ходит он, лифт, все своими ногами…

Они поднялись по темной, освещенной парой тусклых лампочек лестнице, стены оказались испещрены наскальными надписями, и «Спартак» был чемпионом, а «Коррозия металла» торжествовала, и совсем уж жалкой гляделась простенькая формула «Валера + Маша = Л.»

Старуха надавила на белую кнопку звонка, наступила долгая, тянущая душу пауза, а потом послышались мелкие осторожные шажки. Щелкнуло железо, лязгнула цепочка и дверь распахнулась.

— Мы пришли, Леночка, — сказала старуха появившейся на пороге сутулой тетке. — Это вот Максимка, — кивнула она в сторону Макса. — Хороший мальчик, добрый. Ты проходи, сынок, проходи… Леночка, чайник там поставь…

Макс замешкался в прихожей, разувая туфли.

— Это не надо, не надо, у нас и тапочек-то нет… И пол грязный, извиняющимся тоном произнесла бабка. — Ты так проходи. Вон сюда, в комнату…

Комната подавляла своей бедностью. Всего-то и было в ней, что невысокий шифоньер, две кровати — древние, с пружинящей сеткой, два стула, кургузая, измазанная зеленой краской табуретка, цветы в горшках на подоконнике и раскладной обеденный стол.

Hа столе стоял гроб.

Оторопев, Макс прилип к дверному косяку, не решаясь подойти к столу. Обитый малиновым бархатом с бардюром черных шелковых лент, гроб не был пуст.