Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

«Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов - Зверев Сергей Анатольевич - Страница 10


10
Изменить размер шрифта:

Заботливость начальства о малых сих со временем закономерно прогрессировала по мере совершенствования в искусстве управления волей солдат. «Воинский устав о пехотной службе» (1846) начинался с обстоятельного изложения порядка службы в мирное время. В части, касающейся боевой службы в военное время, перечислялись всевозможные «меры осторожности» при совершении марша, для обеспечения расположения лагерем или биваком от внезапного нападения неприятеля, обязанности всевозможных патрулей, пикетов, секретов, постов, рундов и караулов. Это само по себе красноречиво свидетельствовало о пассивной роли войск, лишенных собственной воли, ставя их в положение не охотника, но жертвы покушений со стороны неприятеля, исподволь отучало командование и войска стремиться всегда и во всем навязывать свою волю врагу. Сама последовательность расположения материала, а человек всегда предполагает, что самое важное находится в начале, настраивала сознание военного на некий парадно-мирный лад, что способствовало угасанию воинственного духа, о необходимости воспитания которого в уставах второй половины николаевского царствования не найдем ни строчки, и стремления к победе, которое также исчезло со страниц уставных документов.

Измельчала и кавалерия, по должности обязанная быть лихой помощницей пехоте в бою, глазами и ушами главнокомандующего при вскрытии обстановки при подготовке к сражению. Но можно ли было рассчитывать кавалерийскому разъезду добыть ценные разведданные, если руководствоваться следующими обязанностями: «1) Быть всегда осмотрительным. 2) Иметь всегда в виду обеспечение своего отступления. 3) Ни в каком случае не дать себя окружить и взять неприятелю» и сентенцией, достойной премудрого пескаря: «Излишняя отважность, равно как боязливость, – здесь, как и везде, – не принесут желаемой пользы» [63, с. 203–204]. Желаемой пользы скорее не принесут действия, предпринимаемые со столь основательной оглядкой.

В «Воинском уставе о кавалерийской службе» (1846) также преобладают «меры осторожности»; о храбрости нет и помину. Ее не требовалось даже при «нечаянных» нападениях на неприятеля с целью захвата его передовых постов, транспортов и проч. Кавалеристов в этом случае должны были выручать «твердое знание местности», «скрытное приближение к пункту» и излюбленная с устава 1819 года «возможная совокупность в движении частей». Воспитанных на таких уставах воинов не спасали даже пресловутые «меры осторожности»: трагедия Елисаветградского уланского полка, захваченного врасплох на дневке под Евпаторией 17 сентября 1856 года и изрубленного французскими конными егерями, – зримое тому подтверждение.

Из «Воинского устава о строевой кавалерийской службе» (1843–1844) исчезает всякая лирика вроде непреоборимого отпора образца 1819 года. Соответствующая глава «Об атаке» лапидарно сообщала, что «правила, на которых основано движение атакующего фронта, вообще те же, какие даны для марша в прямом направлении»[30], после чего просто перечисляла команды, которые в том или ином случае подаются. Противник, таким образом, совершенно исчезал из поля зрения разработчиков устава, будто его и не было вовсе, а то, на кого производилась атака, равно как и ее результат – оставалось, так сказать, за кадром. Конечно, реальный противник неуважения к себе не прощал. К тому же, значительная часть устава была посвящена организации действия фланкеров (тех же застрельщиков пехотной цепи), что означало, что вместо белого ружья стали больше полагаться на оружие огнестрельное, фактически превращая кавалерию в ездящую пехоту, лишенную органически присущего ей духа отчаянной храбрости и предприимчивости. Место этих качеств заняло пресловутое хладнокровие, которое требовалось от начальников даже не в бою, а как «одно из первых условий успешного учения, ибо на нем основаны правильность распоряжений и точность исполнений» [43, с. 2]. Язык устава вполне отражал убожество мысли: количество сокращений в тексте превосходит всякое воображение.

В виде некоторого исключения «Устав для драгунских полков» (1848), которые рассматривались как некий аналог мобильных войск, предписывал драгуну быть проворным, ловким и вообще проявлять «совершенную развязность[31]» и при этом «уметь твердо и смело действовать штыком, цельно стрелять и пользоваться местоположением[32]» [148, с. 1–2]. Дальше этого дело не пошло, и драгунский устав стал полным подобием кавалерийского устава.

Печально, что пример лихой кавалерийской атаки в Восточную войну (1853–1856) дали англичане вошедшим в историю геройским ударом легкой бригады Кардигана в сражении при Балаклаве. Оказавшиеся на пути британских кавалеристов Киевский и Ингерманландский гусарские полки, в полном соответствии с уставом 1819 года, хладнокровно ждали неизвестно каких распоряжений, пока не были сметены атакующими. Нетрудно предположить, что их командиры вряд ли были знакомы с заветами наставления «О службе кавалерийской».

Разложение воинского духа коснулось и морских уставов. Из вышедшего при Павле I в 1797 году «Устава военного флота» исчезли слова об обязанностях капитана в бою, которые петровский «Морской устав» (1720) живописал яркими красками: «В бою должен капитан или командующий кораблем не только сам мужественно против неприятеля биться, но и людей к тому словами, более давая образ собой, побуждать, чтобы мужественно бились до последней возможности и не должен корабля неприятелю отдать ни в коем случае, под потерянием живота и чести» [104, кн. 3, гл. 1, 90]. Теперь в бою капитанам полагалось следить, «чтобы во всем было устройство и распорядок», чтобы напрасно не расходовался порох и боевые припасы, и вовремя извещать флагмана об отличившихся офицерах «каковым-либо знаменитым деянием во время битвы и каковой опасности» [146, с. 39].

Хозяйственная рачительность сквозила и в требовании к вахтенным, чтобы они берегли стеньги и «без крайней нужды, яко то в погоне или уходе (курсив мой. – С. З.) от неприятеля, не несли излишних парусов» [152, с. 33]. Мало того, что возможность бегства от неприятеля заблаговременно прописывалась в уставе, но и тут требовалось быть осторожным, чтобы, паче чаяния, от такового усердия не порвать казенные паруса и не поломать стеньги!

О морском сражении в уставе содержатся поразительные строки: «…когда битва не требует совершенной решительности или не отчаянна (курсив мой. – С. З.), полезнее стараться причинить в неприятельском флоте замешательство, пустив в него брандеры» [152, с. 185]. И здесь встречаем проклятое сослагательное наклонение, способное уничтожить в моряке стремление к подвигу и славе в морском сражении, которое уже по своей зависимости от совокупного действия трех стихий – огня, воды и ветра – не может не быть решительным и отчаянным.

Хорошо хоть в самой отчаянной абордажной схватке устав глубокомысленно не запрещал кричать «ура», «понеже таковые мало по себе значащие действия во время столь сильного волнования и движения крови придают великую бодрость атакующим и уверение в совершенной победе» [152, с. 183]. Но после захвата неприятельского корабля офицерам следовало не допускать матросов грабить, а немедленно стремиться опечатать все помещения. Суворовская «святая добычь» и тут уступала хозяйственной сметке морских администраторов.

Единственным положительным отличием можно считать, что устав основательно трактует боевые расписания, обязанности начальников, партий, артелей и проч. В этом смысле он действительно дополняет петровский устав.

«Морской устав» 1853 года, по духу родственный «Уставу военного флота», уже не содержит главы об обязанностях командира в бою (противник, как и в прочих николаевских уставах, улетучивается), но обладает ценным преимуществом, заключенным в статьях 280 и 284. Первая из них заботливо разрешала командирам крейсеров уклоняться от боя «в случае слишком большого превосходства неприятеля» [105, с. 174]. Какое отличие от петровского устава, который хоть и не требовал прямого самопожертвования, завещая, как водится, «под страхом лишения живота» командирам кораблей немедленно атаковать неприятеля, только который «им под силу» (кн. 3, гл. 1, 75), но никогда не предписывал проявлять малодушие. Вторая и вовсе облегчала проявление трусости и бесчестия: «Во избежание бесполезного кровопролития ему (капитану. – С. З.) разрешается, но не иначе как с общего согласия всех офицеров, сдать корабль» [105, с. 177]. Парадоксально, что этими строками устав фактически узаконивал позор «Рафаила»[33] и перечеркивал подвиг «Меркурия», этот позор искупивший. Статьи 280 и 284 дезавуировали требование ст. 6 того же устава, гласящей, что «все чины флота всегда и при всех обстоятельствах должны вести себя так, чтобы поддерживать честь русского имени и достоинство русского флага» [105, с. 5].