Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 77

И легче, легче становится им, бедным, загнанным.

А Святейший все приближается и все сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою.

И когда он подошел уже совсем близко, я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, но еще очень, очень немного.

“Вот только теперь, — пронзила меня мысль, — им что-нибудь можно сказать, теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там, в избе, и думать нельзя было о поучениях”.

И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу — и уже после выправлять. И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих. И любовью отогрел их.

И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!

Святейший приблизился. Кажется, мы — во всяком случае я — поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку. Она мне показалась мягкою, пухлою.

Я впервые представился ему, как епископ. Но странное дело: он не придавал этому никакого значения, будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.

Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем, но его сердце чует, о чем я думаю):

— Владыко! Ну что же нам делать там (за границею)? — то есть по вопросу о разделении Церкви между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. — Куда же мне идти?

Он сразу понял вопрос, но, по–видимому, ничуть не заинтересован был им, даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.

Я ждал ответа… Какого? Можно было сказать ему: иди к м. Антонию, или, наоборот, к м. Евлогию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения… Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать:

— ПОСЛУЖИ НАРОДУ…

Вот какие поразительные и неожиданные слова сказал мне Святейший: ни о митрополитах, ни о разделении, ни об юрисдикциях, а о службе народу… И именно народу, то есть простонародью… Недаром в избе были одни лишь мужики (и мой отец, бывший крепостной крестьянин)…

И не сказал “послужите”, а в единственном числе: “послужи”. Это относилось ко мне лично. И тогда вдруг мне стало ясно такое толкование слов патриарха:

“И чего, вы, архиереи, ссоритесь между собою? Разве дело в вас? Ведь вопрос — в спасении народа, и именно простого народа. Спасется он, все будет хорошо, — не спасется, все погибло. Что могут генералы без солдат?”

И вдруг весь спор из-за власти поблек…

Теперь от меня требовался ответ…

И — к стыду моему! — я почувствовал и трудность, и скучность серой работы среди этого простонародья, с которым я молчал в избе. Какое-то искушение овладело мною, и я, точно подневольный раб, решил сделать попытку отклонить крест…

— Владыко! — “говорю” я сердцем. — А мне предлагают архиерейское место!

И что-то представилось мне в виде огромного храма: я — в мантии… Поют… Но храм пустой… Иду к алтарю…

Но Святейший вдруг сделался грустным: и в его взоре я прочитал:

— Неразумные вы, неразумные! Ну что пользы в архи- ерействе, если некому служить? Ведь не народ для архиереев, а архиереи — служители Божии для народа…

И мне стало очень стыдно… И я уже готов был бы взять свои слова обратно, но — увы! — поздно: они были сказаны. Тогда патриарх добавил:

— Ну уж иди к Антонию…

“Ну уж” — то есть из двух худших путей (по сравнению со служением народу) выбирай сравнительно лучший…

А потом что-то упомянуто было о монастыре, далее — что-то забыто… в тумане… Конец — не виден…

Патриарх исчез.

Я оказался в доме (может быть, в той же избе, не знаю).

Гляжу: лежат св. мощи Иоасафа Белгородского, покрытые пеленою… Я подхожу к ним приложиться. А за мною идет архиепископ Владимир (в Ницце). Знакомый мне священник о. А. (в Х–ве) открывает пелену. Гляжу: святитель лежит, как живой. Я приложился и говорю архиепископу Владимиру:

— Смотрите, смотрите, святитель — живой.

И отошел к изголовью. А св. Иоасаф протянул руку назад и ласково похлопал меня по правой щеке.

Видение кончилось.

Я проснулся.

Таков был сон. Прошло после того несколько месяцев. Я читал одному знакомому этот сон (записка-то потерялась). И вдруг мне пришел вопрос:

— А по какой связи здесь оказался святой Иоасаф?

Я посмотрел заметку времени, когда видел сон, и оказалось, это было или под день св. Иоасафа или в день его памяти (4 сентября ст. ст.). Поразительное совпадение.

Это еще больше укрепило меня в мысли, что сон не случайный. Я послал его к старцам на Афон; оттуда мне ответили:

“Сон знаменательный!” — но подробностей не объяснили…

Я же понял его в том смысле, что мне нужно ехать в Россию — “служить народу”.

И собрался… И уже почти дали мне разрешение… И вдруг митрополит Евлогий (с ведома коего я тайно хлопотал) прислал умоляющее письмо: отказаться “во имя Господа Иисуса Христа” от поездки, чтобы “не было соблазна” эмиграции, и обещал меня здесь устраивать как-то (архиерейское место?).

Я остановился не перед “эмиграцией”, а перед именем Божиим… И по телефону ответил, что должен послушаться… Он поблагодарил меня…

А я вышел в сад подворья Сергиевского и… разрыдался горько: отказался “служить народу”[259].

И доселе всегда скорблю, когда вспоминаю о том. Нужно бы дня три молиться, и ответ, вероятно, был бы иной…

Из “Записок епископа” Часть II

Хорошие люди. Вместо предисловия

Очень давно я написал книгу под таким же заглавием: “Хорошие люди”. Это было в Париже. Мне тогда уже показалось, что писатели мало выводят хороших людей, а все больше — плохих и грешников. Дошло даже до того, что хорошие мысли и чувства нужно было вкладывать в уста “Идиота” (Достоевский), до такой степени добрые люди и мысли стали необычными, ненормальными, что их следовало уже прикрывать мнением сумасшедших.

А между тем мои наблюдения говорили иное: хорошие люди есть. И их совсем не так мало. Вот я и записал кое-что об этих людях, которых я видел в жизни. Теперь мне захотелось продолжить ту же самую идею.

Да хорошие люди и должны быть. Христианская Церковь существует; а она имеет своею целью воспитывать именно хороших людей — добрых, святых. И пословица русская говорит: “Земля стоит святыми людьми!” Б^сли же они перестают появляться, то это — очень плохой признак: значит, святых уже перестала Церковь рождать и воспитывать, значит, нужно ждать какой-то перемены в стране, а может быть, и во всем мире… Но это — не так: хорошие люди еще есть на белом свете!

Впрочем, под именем хороших людей я разумею не исключительно только святых — их немного! — а и борющихся со злом, с грехом… Даже — видящих грех мира, и то добро.

Почему же этих хороших людей не изображают писатели? Большей частью в книгах изображаются дурные, грешные, страстные… Я однажды обратился с таким вопросом — к второстепенному, правда, писателю. И он сказал мне, что таких хороших людей, очевидно, очень мало в жизни. И это, конечно, верно — и с христианской точки зрения. Церковь на то и создана, чтобы из грешных, плохих людей постепенно выделывать лучших. Но эти лучшие должны все же бьпь на примете наряду с плохими, еще не сделавшимися хорошими.

Несомненно…

Но тут есть и другая причина: в самих писателях. Всякий смотрит на дело так, как ему видно из его собственного окошка души его. Если про философию можно говорить, и говорят, что она в конце концов есть автобиография писателя, то тем более это можно сказать про литературу: всякий–писатель выводит таких людей и так, каких и как он видит по собственной душе. А писатели — тоже грешные люди, поэтому им легче, знакомее писать о подобных же грешниках. Значит, причина лежит и в них самих, в писателях.

Конечно, им хотелось бы выводить идеальных, то есть хороших людей; потому эти идеальные типы в нашей литературе были далеко не часты, несмотря на добрые пожелания писателей. […]