Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 71

А главное — в том, что она всю жизнь была ласкова: “Золотко” — это любимое ее выражение! И все-то у нее — “золотко”…

Она и сейчас еще живет: ей 75 лет… И работает.

К этому можно прибавить другое послушание ее: она кормит курочек и голубей, что так идет к ее ласковости. Если кто-нибудь подарит ей деньги за работу, она тотчас накупит на это гороху, зерна — или еще чего-нибудь — для курочек и голубей… Заболела как-то одна курица, и она всю зиму держала ее в своей келии.

Спит она — сидя, потому что у нее грудная жаба. Но никогда не жалуется на это, даже никому не говорит.

Никогда ни с кем не спорит. А чтобы — ссориться — об этом даже подумать о ней нельзя! За долгую монашескую жизнь она несомненно приобрела большой опыт, но никогда никого не учит: считает себя для этого недостойной…

Узнал теперь, что мать готовила ее к монашеству так: в семье ели и мясо, а ей готовили постное, построили ей сзади двора маленькую келию, где она и жила, если же приходили гости к ним в дом, то мать непременно отсылала ее в келию. А потом сама отвезла в монастырь.

О другом — о молитве, чистоте и смирении — и говорить не стоит: это само собою разумеется…

Святая!

Молитвами ее помилуй нас, Господи!

Зовут ее Евгения!

Три Нины

Первая была дочь высокого чиновника. Лет с 16–ти она хотела поступить в монастырь, но родители решительно воспротивились этому. У нее была тетка, бывшая замужем за лесничим. Иногда Инна приезжала туда, но скоро исчезала в лесу. Стали искать ее и находили молящейся… Надеясь случить ее от этого намерения, родители отправили ее учиться на доктора за границу (кажется, в Париж). Она вышла оттуда медичкой, но внутри осталась “монашкой”, замуж выходить никак не хотела. Отец помер. На ее попечении осталась старушка мать и взяла с нее обет — не поступать в монастырь. На ее же заботе осталась и тетка, муж которой (лесничий) тоже скончался.

Из нее вышел прекрасный доктор: знающий свое дело, всегда готовый для больных, полный бессребреник. Ею все дорожили.

Я видел ее уже старушкой, лет более 50–ти, с сединой. Мать и тетка продолжали, слава Богу, жить; я их тоже видел. И странно мне было наблюдать, как мать ее обращалась с ней как с девочкой, хотя ей тогда было уже на шестой десяток. Тетка лежала в постели безнадежно больной, племянница ухаживала за ней. Матери шел к концу восьмой десяток: крепкая была, высокая ростом. Нина по–прежнему была безответной послушницей.

Умирала глубокая, но одинокая, безродная старушка. Была ночь. Все, кто был здесь, заснули. И Нина одна приняла душу ее, ухаживая за ней до последней минуты.

Померла и тетка… Потом скончалась и мать…

И она исполнила свое желание: тотчас ушла в монастырь, где ее давным–давно знали и любили. Но она была уже сама старушкой…

Вот и все.

Но кто может рассказать самое главное: про ее внутреннюю жизнь, про тайные молитвы, про ее чистоту и смирение, про веру? Она всегда скрывала это. Припоминается лишь рассказ мне о том, что не раз видели ее ядущей черный хлеб, — и тот с плесенью… А о тайном посте говорило очень худое ее тело… Теперь она жива еще… И по–прежнему лечит и ухаживает за сестрами монастыря как врач.

Конечно, исполняет и другие послушания, когда свободна, соединяя в себе Марфу и Марию.

Это — одна Нина.

Вторая — тоже доктор и жена доктора. О ней я мало расскажу. Одно знаю, что она в больнице со всеми обходится ласково, такою и я знаю ее. Знаю, что и муж ее относится к ней с великой любовью, за ее смирение и любовь, хотя он сам — крутой характером. У них одна дочь, и не совсем здорова. Росту маленького. Я видел ее — пожилою, лет 50–ти. Они все еще живы.

Я подарил ей медный, позолоченный складень “Деисус” (правильно: “Деисис”, греч. молитва Христу, Богоматери и Предтечи). Она дала мне такой же Крест в пол–аршина. Он у меня и сейчас.

Третья Нина — послушница монастыря. Жизнь ее была сложная. Была не крещена лет до 20–ти. Работала на фабрике. Жила в общежитии с другими работницами. Жизнь там была далекая от благочестия… Такою, кажется, была и она… Но постепенно в ней явилась вера. Подружки стали издеваться над ней. И подкладывали в ее постель дрова. Смеялись… Она все вытерпела…

Крестилась. Ушла из общежития. Потом поступила в монастырь. Там жизнь показалась ей недостаточно строгою и мало рабочею… И она ушла в иную обитель.

Конечно, у нее самой был крутой и неуживчивый характер. Не ужилась и в другом монастыре, хотя здесь было больше физического труда и бедности. Ее сестры невзлюбили за ее тяжелый нрав.

И она зимой решила уйти из обители… И пошла… На дороге ей встретился священник монастыря.

— Ты — куда?

— Ушла из монастыря! — резко ответила она.

— Ну, смотри, в другой раз не примут!

Они разошлись в разные стороны: он шел в монастырь.

А она, пройдя еще несколько шагов, стала, что-то думая… Была, кажется, метель… Простояла она 5–10 минут. Повернула обратно…

Но потом — опять проявила она самоволие. Монастырский совет (старшие монахини) хотели удалить ее из обители. Однако ее оставили и еще… Здоровье ее было уже надорвано. Что будет дальше с нею, не знаю. Только поМню слова св. Лесгвичника:

“Иной приходит в монастырь по любви к Богу, другой — ища спасения от грехов, третий думает найти там покой. Но не знаешь, кто из них окажется впереди и угоднее Богу!” И борьба ценна.

И еще им же сказано другое слово:

“Иной живет в монастыре легко: такой уж у него характер. А другому все дается трудно — от характера его. Но я (говорит он) предпочту второго”.

А другие отцы говорят так: “В чем застану, в том тебя и судить буду”. И пословица сложилась недаром: “Конец красит дело!” Спаси ее, Господи!

Отец Петр

Вероятно, никто уж не напишет о нем жигиЯ…

Ну, хоть несколько строк останется для памяти последующим поколениям.

В Пензенской губернии был священник о. Петр. Фамилии не помню. Это был — в малом размере протоиерей о. Иоанн Кронштадтский. Знали о нем как-то и в нашей округе. Одна женщина, жена старосты с. Сергиевки, даже съездила к нему на богомолье… Видно, у нее был какой-то вопрос, что она рискнула сделать путешествие в 500–600 верст. Мать моя была и тут советницей.

Когда старостиха (так звали у нас жен старост) воротилась и рассказала моей матери о поездке, то я (вероятно, со слов матери) запомнил несколько слов о батюшке.

У дома батюшки было хотя и немного народа, но все же была толпа, искавшая видеть его.

Первою вышла к прибывшим его матушка. И иронически обратилась к ним:

— Эх вы, дуры, дуры! Ну чего вы приехали сюда?

Может быть, неверно передала это старостиха, может

быть, я неточно воспроизвожу (прошло уже лет 50–60), но эти слова врезались мне в душу до сих пор.

Потом вышел сын–семинарист с гармонией и начал наигрывать разные песни.

Но народ эти неприятные встречи ничуть не охладили:

— Ишь, враг-то, враг! Что делает? Искушение!

Старостиха сказала что-то матери моей о своей беседе с

батюшкой, которою она была вполне удовлетворена: что мне неизвестно. Мать умела молчать…

Тогда я был еще семинаристом…

После того прошло лет около 20–ти. Мне пришлось встретиться со студентом университета, В. К–м, сыном священника из этого же села. И он, как и другие, чтил о. Петра (он был, вероятно, преемником отца студента).

Вот что он рассказал мне о нем.

У батюшки была целая группа местных христиан, им воспитанных в духовной жизни. Подробностей я, к сожалению, не помню (Ах! как мы не ценили свою Русь! — повторяю теперь я часто… Святая Русь!), но вот одно и доселе осталось в памяти…

Когда эти духовные братья встречались и начинался между ними разговор, то он непременно шел о духовных вопросах. А так как вся наша духовная жизнь представляет непрерывную борьбу с нашими грехами и корнем их — диаволом, то братья — иногда вместо приветствия — спрашивали друг друга: