Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 46

Да, я никогда в жизни еще не слышал подобной силы молитвы! И у батюшки все это выходило совершенно естественно.

Народ при этих возглашениях крестился. А о. Иоанн взывал и взывал: “Спаси!… Моли Бога!” Немедленно после утрени начались часы и Божественная литургия. Тысячи просфор вынимались другими священниками в левом приделе. Начинается литургия. Отец Иоанн громогласно, дерзновенно и величественно возглашает славу Царству Троицы:

— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков!

…И так вдохновенно шла вся литургия! Даже больше того: чем дальше она шла, тем все больший подъем охватывал о. Иоанна. Даже такие короткие слова, как “Мир всем”, произносились им внушительно, отрывисто:

— Мир!., всем!..

При этом лицо его становилось все возбужденнее и розовее; очи светились. Это было не служение, а именно священнодействие, с начала до конца.

Но своей вершины это дерзновение, восторг и вдохновение достигали во время пресуществления Святых Даров. Совершив таинство по чину, он сначала падал ниц перед престолом. А потом брал Святую Чашу и целовал Ее; прикладывал к своему челу и снова целовал… Нигде в мире никто так не совершал этого таинства!

Но вот приходило время причащать верующих. А их были тысячи… Это было просто физически невозможно для одного лица — ибо заняло бы несколько часов. А ведь у о. Иоанна каждый день был заранее расписан по часам, как в Кронштадте, так и в СПб. На этот раз лишь немногих причащал он сам.

Всякий может понять, что каждому из богомольцев хотелось причаститься “у батюшки”. Для этого перед главным амвоном сделано было особое ограждение, куда служители и впускали группами по нескольку человек; затем еще и еще… Но привычные почитатели знали, что скоро эти “счастливые” десятки кончатся; а они останутся не в ряду их. И что же тогда начинало твориться? Люди — как мужчины, так и женщины — подходили с боков к свободным местам амвона, отделенным высокой железной оградой, и старались перелезать через нее. Тотчас сюда подбегали служители и начинали лезших отбрасывать назад. Раздавались протесты, крики, жалобы, вопли; но иного способа остановить хаос не было… Конечно, даже смотреть на все это было больно. А с другой стороны, как осудить такое стремление простых душ к чтимому и любимому батюшке?! Ведь перед ними был пастырь единственный на всю Россию, был великий молитвенник, чудотворец; был огонь, зажигавший всех! Потому и стремились к нему… К нам вот не стремятся так.

Батюшка иногда отказывал в причастии некоторым, попавшим и в оградку. Помню, как он одной женщине почему- то резко сказал:

— Отойди–и! Недостойна!

Ее отвели и выпустили за ограду, подошли другие. Чем это объясняется, для меня тайна; но нужно думать, что его прозорливому взору было видно, почему ее не следовало допускать до причащения.

Затем он быстро кончил на этот раз причащение и унес Св. Дары в алтарь, где потом сам и потреблял часть их.

Кончив литургию, он никого уже не подпускал к целованию креста, — как это делается обыкновенно… Быстро разоблачился, оделся, благословил нас. Некоторые в алтаре спрашивали его о чем-то, он кратко тут же отвечал. И через ту же правую дверь алтаря вышел в сад, окруженный высокой оградой.

Батюшка не мог ни войти, ни выйти через храм, — как это делаем мы все — и священники, и архиереи. Нам это можно; а ему было нельзя. Народ тогда бросился бы к нему массою и в порыве мог затоптать его. Мне пришлось слышать о давно прошедшем подобном случае, как толпа сбила его с ног, разорвала в клочки “на благословение” его рясу, и едва оставила его живым.

И потому нужно было избрать иной путь: его из дома привозили на извозчике (а не в карете, как пишут иные) до сада, хотя тут было всего каких-то пять минут ходу. И на извозчике увозили. В саду не было ни души: высокие ворота были заперты. Батюшка быстро садился на пролетку; извозчик сразу мчался по саду к воротам. А там уже стояли служители, они сразу открывали выезд, и лошадь мчалась прямо, хотя там стоял народ, ждавший батюшку “хоть еще разок взглянуть”. И лишь от страху попасть под копыта или под колеса, люди невольно раздвигались, и батюшка вылетал “на свободу”.

Но и тут не обошлось без инцидента. На моих глазах — мы из алтаря вышли за ним по саду — какой-то крестьянин бросился прямо в середину пролетки, желая, видимо, получить личное благословение. Но быстрой ездой он был мгновенно сбит с ног и упал на землю. Я испугался за него и, закрыв лицо руками, закричал инстинктивно:

— Ай, задавили, задавили!

И вдруг на мой испуг слышу совершенно спокойный ответ:

— Не бойся, не бойся! Батюшкины колеса не давят, а исцеляют!

Я открыл глаза: это сказала худенькая старушечка, действительно спокойная.

Поднялся и смельчак невредимым, отряхнул с себя пыль и пошел в свой путь, а люди — в свой: точно ничего и не случилось. Куда уехал батюшка, не знаю: говорили, что в Петербург.

Общая исповедь

В древности исповедь бывала открытой: грешник каялся пред всей Церковью. Но потом этот обычай был заменен теперешней тайной исповедью. Причина этого заключалась в том, что не у всякого хватало силы смирения бичевать себя публично пред всеми; а кроме того, подобная исповедь вводила в соблазн невинные души. Но вот бывают такие обстоятельства, что они вынуждают иногда пользоваться и общими исповедями. Главной причиной тут является громадное количество причастников, когда невозможно справиться не только одному, но даже и нескольким священникам. Остается одно из двух: или не допускать желающих до причащения, а это болезненно и неспасительно; или же сделать общую исповедь для всех. Что избрать? В древние времена христиане причащались вообще без исповеди, жили свято, за исключением особых случаев. И эта практика существует доселе в греческой, сербской, сирийской Церквах. Я лично наблюдал это в некоторых приходах Югославии; видел в Крыму, когда азиатские беженцы от турок молились в приделе Симферопольского собора, и в свое время их священник мерно обходил стройные ряды и причащал всех подряд, без исповеди. Слышал от очевидцев, как греческий смиренный священник после литургии шел еще со Святой Чашей по селу и причащал тех, кто по хозяйственным препятствиям не был в церкви: и эти — большей частью женщины — выбегали из своих хижин на улицу в чем были, кланялись в землю и с детскою верою причащались Святых Божественных Таин. Картина такой первобытной чистой веры была умилительна. Эти и другие примеры показывают, что Церковь допускает возможность причащения и без исповеди, и даже считает это нормальным порядком для добрых христиан; поэтому на всякой литургии она приглашает всех “верных”:

— “Со страхом Божиим и верою приступите” к причащению…

Прежде и приступали. Св. Василий Великий говорит, что в его время люди причащались по 3 и по 4 раза в неделю. А Златоуст отвечает:

— Не спрашивай: сколько раз; а скажи: как ты приступаешь?

Конечно, и теперешний способ говения и причащения один раз в году[181] тоже имеет свой смысл, чтобы верующие с большим страхом, благоговением, приготовлением, очищением, покаянием, ответственностью приступали ко святому причащению, именно со страхом Божиим. Но этот обычай совсем не есть закон, обязательный на все случаи. Во время трудного периода последних тридцати лет Церковь наша разрешала желающим и еженедельное причащение, при условиии, если это благословляет местный духовник для желающих. И нормально — перед каждым причащением нужно исповедоваться каждому. А если таких желающих оказывалось бы много, тогда дозволялось духовнику делать и общую исповедь. Но при этом внушалось, что имеющий какие-либо особые нужды духовные должен подойти после к духовнику и раскрыть ему душу, чтобы получить и особое разрешение.

Так иногда делалось в разных приходах. Но я хочу рассказать, как при мне происходила общая исповедь у о. Иоанна.

Мы с юношеской простотою обратились к нему в алтаре: