Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 38

— Нет. Без тебя, Скиллен Дро, у меня нет надежды завершить план.

— Это я понимаю, К'рул. Отлично, ты меня заинтриговал. Скажи, какую схему ты замыслил, чтобы удержать всех и каждого дракона от нападения на меня при первом взгляде?

— Никакую.

— Что?

— Побери нас Бездна, Скиллен! Назови дракона, способного победить тебя один на один.

— Ты предвидишь, что я буду сражаться с ними по очереди?

— Не обязательно. А если придется, постарайся их не убивать. Нет, Скиллен, ты еще не понимаешь, что мне нужно. Когда мы ступим в смертное царство, они узнают о твоем появлении. Скиллен Дро, ты нужен как наживка.

Скиллен потянулся, нагибаясь и смыкая когти на груди К'рула, поднял его за плащ, поднося к морде. Капюшон упал, Скиллен порадовался, видя, как бледные щеки заливает румянец.

— Не хотелось бы упасть с такой высоты, — сказал К'рул сдавленно и натянуто.

— Ты сказал, Старвальд Демелайн открылся дважды. О каком числе драконов мы говорим?

— О, в первый раз вышла одна, и она уже мертва.

— Мертва?

— Ну, насколько они способны впадать в такое состояние…

— Кто ее убил?

— Не знаю точно. Труп гниет на берегу Витра.

— Кто? Назови ее!

— Корабас Отар Тантарал.

— Корабас!

— Не беспокойся, — сказал К'рул. — Я с ней еще не закончил.

ШЕСТЬ

Ногти на пальцах Готоса, опустившего руку на запятнанную столешницу, были янтарного оттенка и длинными; они выстукивали медленную и прерывистую мелодию, опускаясь один за другим, напоминая Аратану о камнях в летнюю жару. Большой стол притащили из другого, заброшенного жилища. Лишенный украшений, он простерся подобием выметенной ветрами равнины, и солнце отражалось на глади, медленно подползая к закату.

Аратан стоял у входа, прислонившись к обшарпанной дверной раме, чтобы уловить как можно больше наружной прохлады. В комнате были расставлены жаровни, целых четыре, они излучали сухое тепло, жгучее, раздражающее. Один его бок ощущал дыхание зимы, другой купался в жаре кузнечного горна.

Готос ничего не говорил. Кроме стука ногтей, какого-то механического движения пальцев, он ничего ему не давал. Аратан был уверен, что Готос знает о его присутствии, и само равнодушие было приглашением сесть в одно из бесформенных кресел у стола. Однако Аратан знал: никакой беседы не получится. Готоса снова захватило дурное настроение, пришло время сердитого молчания, упрямого нежелания общаться хоть с кем.

Можно было бы, распоясав воображение, создать хор стреноженных эмоций, услышать их в тишине. Снисхождение, вызов, презрение. В его обществе легко раскрываются бутоны стыда, сердце терзает чувство ненужности. Аратан подозревал, что титул Джагута — Владыка Ненависти — произошел от этих чар, и в негодовании его приятели Джагуты бросались на стены, ярясь, усеивая их дырами напрасно выпущенных снарядов, ведя громкую войну, распрю в собственном гнезде, множа воображаемые обиды.

Но какие бы преграды не возводило молчание, в них нет ничего личного. Они не стали ответом на конкретные угрозы. Их возводят во всех мыслимых направлениях, против присутствия и отсутствия. Это, начал верить Аратан, не молчание рассерженного. Он никого не обвиняет, не признает врагов и тем самым приводит в ярость всех.

Протек месяц как лорд Драконус, отец, оставил Аратана под надзор Владыки Ненависти. Месяц, проведенный в борьбе с бесконечными, невероятными нюансами джагутского языка (по крайней мере, письменной его формы). Месяц, проведенный в странном и смешном танце, против воли затеянном с заложницей Корией Делат.

А что насчет армии, ставшей лагерем за пределами развалин города, оводов Худа, как назвал их Готос? Похоже, каждая ночь приводит еще нескольких — Тел Акаев с севера, Бегущих-за-Псами и Жекков с юга. На пустынный берег, что в двух днях пути к западу, выбрасываются длинные ладьи, из них появляются синекожие чужаки с каких-то далеко разбросанных островов. На островах идет война, и корабли — как рассказали Аратану — разбиты, обожжены, деревянные палубы залиты старой кровью. Почти все сходящие на берег, и мужчины и женщины, покрыты ранами, истощены, на лицах читается лишь печаль. Кожаные доспехи в дырах, оружие затуплено и погнуто; они шагают, словно забыли надежность неколебимой суши под ногами.

Дюжину Форулканов можно насчитать среди тысячи обитателей лагеря, там и тут — Аратан каждый раз вздрагивает — попадаются Тисте. Он не пытался подойти ни к одному, так что не знает их историй. Лишь один носит чернильные метки клятвенников, детей Матери Тьмы. Остальные, догадывался он, отрицатели, жители лесов и пограничных холмов.

Волшебство сочилось сквозь расползшийся лагерь. Пища создавалась из земли и глины. Валуны беспрестанно истекали сладкой водой. Костры пылали без дров. Холодными ночами голоса сливались в песне, костяные флейты рождали гулкую музыку, натянутые шкуры барабанов гудели, вздымая сердитое многоголосие к блестящим звездам. С вершины башни своего господина, что стоит под защитой высоченной Башни Ненависти, Аратан мог созерцать мерцающий, озаренный красными кострами лагерь. «Остров жизни, обитатели его жаждут отплыть от надежного берега. Смерть — вот искомое ими море, и глубина его не поддается пониманию».

Песни были панихидами, барабанный бой — последними ударами умирающих сердец. Костяные флейты давали голос черепам и пустым грудным клеткам.

«Они хоронят сами себя», сказала как-то Кория, давая выход раздражению от нелепого поступка Худа. «Точат клинки и наконечники копий. Делают новые ремни, штопают доспехи. Играют в шатрах, любятся на мехах, а то и пользуют друг друга как пастухи овечек. Гляди на них, Аратан, избавляйся от остатков восхищения. Если лишь это жизнь может предложить в отпор смерти, мы заслужили весьма краткие судьбы».

Было ясно: она не видит видимое Аратану. Любое дело можно счесть жалким, всё можно отбросить как камешек, со всего содрать шкуру. Лучшая свеча пропадает в яростном пожаре, и никто не вспомнит нежного сияния, не оценит мастерство свечника. Это лишь дурной склад ума, вечная ухмылка недовольства, и каждая мышца подчинена воле, делая лицо маской. Аратан гадал, не увидит ли однажды кривую гримасу приклеившейся к лицу Кории — когда юность сдастся, пережив десятилетия горького убожества.

Она не видит славы творящегося, перспектив Худа и его потрясающей клятвы, что так легко похитила дыханье Аратана, заставив ощутить смешанное с восторгом смирение.

«Безумие. Чушь. Бешенство глупца. Мифы нельзя читать буквально. Нет реки, чтобы ее пересечь, нет водоворота, роющего провал посреди озера или моря. Нет престолов, нет знаков на границах воображаемых королевств. Это лишь невежество, Аратан! Предрассудки отрицателей, обычай пожирать землю у Бегущих, скалящиеся на скалах лики Тел Акаев. Даже Джагуты… вся их болтовня о тронах, скипетрах, коронах и державах — аллегория! Метафора! Поэты выбалтывают то, что рисует воображение, но их язык принадлежит снам, любая придуманная сцена — химера. Нельзя объявить войну смерти!»

Но он объявил. Сжав руки в кулаки, Худ выбивал слова на камне. Горы рушились во прах. Сны пылали, как растопка в кузнечном горне, как брошенные приношения. Воины и солдаты подбирали снаряжение, оставляя позади глупые ссоры и дураков, желающих ими командовать, и отправлялись в поход, зная — он будет последним.

«Жертва, Кория. Ладно, бросим это слово, увидим святость в дарении. Благословение в сдаче. Армия Худа собирается. Один за другим приходят воители, принося клятву верности не ради победы, но ради сдачи в плен. Жертвоприношения. Чтобы победить, армия должна потерпеть поражение».

Свои мысли он не готов был излагать ни перед кем. Подробности личной жизни важны лишь для него самого, шрамы души кажутся письменами тайного языка. Жизнь его полна случайностей, бестолково тянется вслед немногим желанным мгновениям. Ненужный, он был брошен составлять бесконечно растущий список нужд.