Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 18

— Знаю, Варез. Ваша яма не первая, которую я опустошаю. Готов выслушать имена, лейтенант.

— Говоря о репутации, я имел в виду вовсе не похвалы.

— Прямо сейчас разница не имеет значения.

Варез опустил голову, глядя на собеседника. — Думаю, сир, мы проиграем эту гражданскую войну.

— Прошу мнения держать при себе.

— Как пожелаете.

— К именам, лейтенант.

* * *

Вонь сгоревшего леса проникала в тело через все поры. Зловоние пропитало кожу и плоть, что глубже. Таилось в волосах, бороде, словно посул пожара. Портила одежду и вкус воды, пищи. Глиф шагал по грудам пепла, огибал черные пни и кости упавших деревьев, торчащие в воздух жженые корни. Лицо было прикрыто тряпкой, лишь покрасневшие глаза наружу. Он носил оленью шкуру, вывернутую в слабой надежде замаскироваться, ведь изнанка у оленьей кожи светло-серая. Он также втер горсти золы в черные волосы.

Теперь в лесу видно слишком далеко. Прошлой зимой было достаточно вечнозеленых растений, чтобы охотники могли укрыться от взгляда жертвы.

Среди отрицателей охотились лишь мужчины. Традиция старше самого леса. В старину случались Великие охоты весной и на исходе лета, когда все мужчины выходили, неся луки и дротики, пробирались сквозь чащу туда, где последние стада еще бродили в сезонных миграциях — теперь они так далеко на севере, что угасает сама память об охотах.

Традиции умерли. Те же, что держатся за них, бранясь, исходя злобой на «вырвавшиеся из рук» праведные пути — те живут в мире грез, мире без перемен. В предсказуемом мире, где нет свойственных смертным страхов. Он помнил сказания об озере и семьях, живущих на берегу. Сколько хватает памяти, они всегда ловили рыбу. В сезон нереста пользовались на мелководье острогами. По притокам ходили с сетью и ставили садки. Строили ловушки для тварей, ползающих по самому глубокому дну. Это было их традицией, способом жизни, и все знали их как народ озерных рыбаков.

Потом наступила весна, но ни одна женщина не вышла из той земли в поисках мужа из других племен. А женщины других племен, пришедшие искать мужей в селении озерных рыбаков, нашли пустые хижины и стылые очаги, крыши провалились от зимних снегов. Они нашли сети, сгнившие на сушилках. Нашли груды острог, забытых среди рыбьих отбросов и расколотых раковин. Нашли всё это, но не народ озерных рыбаков.

Одна молодая женщина решила искать на единственном острове, на горке мха и камней, последние деревья которого вырубили три года назад. Взяла каноэ и пустилась к острову.

И там нашла народ озерных рыбаков. Исклеванный воронами, высушенный зимними стужами. Кожа их стала черной на солнце, словно рыба над коптильней. Дети были съедены, обглодана любая косточка — кости варили в котлах, и стали они хрупкими как прутики.

В озере не осталось рыбы. Ни моллюсков, ни крабов и лобстеров. Воды были чисты и пусты. Гребя, она видела безжизненное дно и серый ил.

Традиции нельзя восхвалять. Традиции — последний бастион глупцов. Видел ли речной народ свою участь? Осознавал ли судьбу? Глиф верил, что ответом любого, еще работавшего на озере, было «да». Но старейшины на побережье бубнили о великих былых уловах, когда тысячи потрошеных рыб висели на крючках, а пахучий дым костров плыл высоко и низко, закрывая берега озера. Закрывая сам остров. И ох, как они толстели и нежились в последующие недели, набивая мягкие животы. Всегда была рыба в озере. И всегда будет рыба в озере.

И ведьма бросала рыбьи хребты на ровные кострища, читая в узорах тайные укрытия рыбы. Но в последний сезон она бросила кости, и не раз, но не нашла тайных мест.

Старики прекратили рассказывать. Сидели молча, животы запали, кости на морщинистых лицах стали видимыми издалека. Они выплевывали бесполезные зубы. У них сочилась кровь из-под ногтей, над выгребными ямами несло особенным зловонием. Они слабели и засыпали, уходя в грезы старых дней, и не возвращались назад.

Традицию не съешь. На традиции не разжиреешь.

Ведьму прогнали за слабость. Связали сети в одну, такую громадную, чтобы зачерпать озеро целиком, от илистого дна до поверхности. Толковали о ловле выдр или речных птиц. Но подобные существа давно сбежали и улетели. Или померли. Все каноэ опустили на воду, чтобы тянуть сеть. Они прошли вокруг острова, верша медленный путь вокруг безлесного кургана и, вернувшись на стоянку, вместе принялись извлекать сеть.

Она была куда легче должного.

Традиция — великий убийца. Она гонит доказательства и тонет в своей сети, и никому не вырваться.

Глиф и другие мужчины покинули стоянку, когда побурели листья. Пошли на север, в пустоши, выискивая остатки мелких стад, окончивших летний прокорм в лесу. Неся луки и дротики, собирались они в охотничьи отряды, отыскивая следы копыт, и ночами рассказывали о прошлых охотах, когда сотни зверей забивали у холодных переправ. Говорили о волках, что становились товарищами в резне. Волках, которых отличали по виду и давали прозвища. Одноглазый. Серебряная Холка. Ломаный Клык.

И, когда гасли костры и тьма смыкалась, и стонал ветер, охотники пытались угадать прозвища, которые наверняка давали им волки.

Громкий Пук. Большой Мешок. Вынь Занозу. Бородавка.

Теми ночами смех изгонял холод из воздуха.

Наслоения воспоминаний строят высокие стены традиции, пока огороженное место не становится тюрьмой.

Глиф понял: последняя традиция, когда все остальные проделали грязную работу, это и есть тюрьма. Сказания и воспоминания густеют глиной, а потом становятся прочным камнем. За него и держались старики озера, цеплялись кровоточащими пальцами. За него держатся Глиф и прочие охотники, наполняя пустоту ночей пустыми словами.

Он шел по костям выжженного леса, и горький пепел на языке становился подобием строительного раствора; он ощущал, что уже строит свою стену. Скромную, в два-три камня. Но работа продолжится, будьте уверены. Стройка из новых воспоминаний. Они…

Неудачная последняя охота. Жестокий пафос рассказов, ночи на пустошах. Безнадежные поиски следов. Волки, что не прибежали и не завыли с приходом сумерек.

Долгое возвращение в лес, голодное и молчаливое, постыдное. Дым на юге, над линией леса. Внезапный распад групп, когда родичи сбивались в стайки и спешили на свои стоянки. Блуждания среди убитых. Мертвая жена, мертвая сестра, успевшая выползти из хижины, когда клинок вонзили в спину. Мертвый сын со сломанным позвоночником.

Отчаянный путь к монастырям Йедан и Яннис. Мольбы к жрецам и жрицам. Горечь предложенной сделки.

«Ведите нам детей».

Охотники завыли. Закричали: «Каких детей!?»

В тот день Глиф принял обидное прозвание, которое мужчины и женщины столицы и малых городов бросали ему. Стал отрицателем.

Имя превратилось в обет. Даже в судьбу. «Отрицатель. Отрицатель жизни, отрицатель истины, отрицатель веры».

На закате он нашел наконец лагерь солдат Легиона, долго им выслеживаемых. Трое из отродья Урусандера шли к востоку, к Нерет Сорру — как и многие до них. Глиф крался во тьме, таился далеко от круга света, даваемого кизячным костерком. Он сохранил все стрелы, шесть с зазубренными железными головками, остальные с кремнем.

Оказавшись на месте, за упавшим стволом и пнем, он безмолвно вытянул три стрелы, две железные и одну с лучшим кремневым наконечником — длинным и острым, надежно примотанным к древку кишечной ниткой. Положил стрелы в аккуратный ряд перед собой.

Двое мужчин и женщина. Болтают. Спорят, кто возляжет с женщиной ночью. Она смеется и настраивает одного против другого. Сидят вокруг костра, под яркими звездами ночи. Глиф успел понять, выжидая, что она не хочет ни одного.

Он выбрал железную стрелу и наложил на тетиву. Поднял оружие над черным стволом и натянул тетиву, как делал всегда, доведя до нижней губы.

И выстрелил.

Мужчина напротив задохнулся, повалился на спину.

Приятель справа кашлянул смехом, будто мертвец всего лишь шутил. Но тут женщина углядела оперение стрелы над горлом и заорала.