Черные дрозды(ЛП) - Вендиг Чак - Страница 44

Уолтер был неуклюжей обезьяной.

Спустя три года Уолтер захотел детей. Он сказал мне об этом прямо за ужином. Вместе мы никогда не ели; он всегда сидел за кофейным столиком, а я была в другой комнате, в укромном уголке для завтрака. Ждала, когда он закончит, чтобы я могла приступить к уборке того говна, что он после себя оставит.

Тем вечером я приготовила ригатони в розовом соусе, водочном соусе. Я прекрасно это помню. Одна из лапшичек выпрыгнула на край тарелки — он всегда ел очень неряшливо — и упала на ковер. Она была похожа на червяка. Расплавленный пармезан уже застывал на ворсе. Розовый соус почти впитался. Я подумала, что придется чистить весь ковер. Снова.

Вот тогда он это и сказал.

Он встал, положил мне руку на поясницу, когда я нагнулась, чтобы подобрать лапшу, и сказал, как само собой разумеющееся:

— Давай заведем детей.

Три слова. Каждое из них — кусок грязи. Каждое из них — грязная лапша на ковре.

Я встала и совершила свой первый акт неповиновения.

Я сказала:

— Я заведу детей тогда, когда ты перестанешь вести себя как маленький чумазый ребенок.

У Уолтера был шанс. Он мог спастись. Мог сказать что-нибудь приятное или просто промолчать.

Но открыл свой рот и сказал:

— Следи за своим поганым языком.

И он сделал… это. Схватил меня за запястье — запястье той руки, которой я держала ту дурацкую лапшичку — и сжал так сильно, что стало больно. Он хотел сделать больно. Я видела это в его глазах.

Я выдернула руку.

— Вот и чудненько, — сказал он.

А потом я ушла на кухню.

Подошла к блендеру. Это был старый прибор с двумя скоростями, прочной основой и тяжелым стеклянным стаканом.

Я взяла его за ручку и понесла обратно в гостиную.

Уолтер сидел, откинувшись в своём кресле. Он посмотрел на меня, когда я вошла.

— И что ты собираешься с этим делать? — поинтересовался он.

А я ударила его этим прибором по голове.

Это не вырубило его, но нанесло серьезную рану. Он свалился с кресла, истекая кровью, и не смог встать, сколько бы раз ни пытался.

Я оттащила его на кухню.

Достала набор кухонных ножей, тесак и мясорубку.

Порезала его на куски. Начала и резала, он некоторое время был ещё жив. Отрубила пальцы на руках. Потом на ногах. Голени, бедра, бицепсы. Двести фунтов плоти. Ведра крови на кухонной плитке.

Кости я сложила в мусорные мешки. А мясо спустила в измельчитель.

Он отлично поработал. Единственное, в конце застряли волосы. Они сломали измельчитель, вообще-то. Из устья слива повалил дымок.

Я не знала, что делать, поэтому позвонила в полицию и стала ждать.

Они меня арестовали. Я не сопротивлялась.

Залога мне не назначили. Вероятно, общество было шокировано таким поворотом событий. Наши соседи были тихими, среднего класса; самое громкое, что когда-либо сотрясало округу — это чья-то ругань или визг автомобильной сигнализации, включенной расшалившимся ребенком.

Жена, расчленившая мужа, вот это была новость.

Это даже попало в национальные новости — лишь небольшой, но значительный эпизод.

Это и привлекло ко мне Ингерсолла.

Они пришли, чтобы отвезти меня в суд, но не похоже, что я находилась под усиленной охраной. Я была домохозяйкой едва за тридцать, к тому же делала всё, что мне говорили.

Они не ожидали, что грузовик врежется в фургон.

Они не ожидали, что меня кто-то освободит и увезет.

Но случилось так, что Ингерсолл узнал обо мне и решил, что есть во мне что-то важное, что-то полезное.

Он оказался прав. На протяжении десяти лет он меня холил. Культивировал во мне мою жестокость так же, как подрезают бонсай. Уверяю тебя, что дело в том, какие части стоит отрезать, а не оставить.

И сегодня я такая. Я обязана ему всем. Вот почему все то, что я сегодня с тобой проделываю, доставляет мне страдания. Последнее чего я хочу, разочаровать его.

Вот что он вселил в меня.

Я не выношу конкуренции. Слишком много ртов и мало еды. Понимаешь?

Глава тридцать четвертая

Самоубийство само по себе безболезненно

Кровь Мириам — ледяной талый снег. Протекая по венам она на коже оставляет гусиный след.

— Я понимаю, — тихо говорит она.

— В этой организации нет места для нас двоих.

Мириам наклоняет голову и отирает свой окровавленный подбородок о плечо.

— Этот блокнот, — говорит Харриет, поднимая дневник с крышки унитаза. — Я прочитала всё, что ты здесь накалякала. Мы с тобой родились в похожих местах. Небольшой пригород. Семья со строгими правилами. Стремление сделать что-то и стать кем-то большим, чем позволяли. Только после должного толчка ты можешь полюбить некоторые вещи.

— Я не злая. Не такая как ты.

Харриет снова бьет костяшками по обложке дневника.

— Существует одно отличие, — замечает Харриет. — Даже твердая рука Ингерсолла и мой жизненный опыт не смогут вытащить тебя из того пике, в который ты сама себя загнала.

— Пике.

— Да. Я прекрасно знаю, как читать то, что написано на странице, в том числе и между строк. — Глаза у Харриет сейчас живые. Такие живые, какими не были, когда она причиняла Мириам боль физическую. Эта боль — боль, которая будет причинена, — она ранит гораздо глубже.

— И что я написала?

— Ты задумала самоубийство.

Мириам молчит. Слышно только её дыхание — затрудненное, свистом проходящее сквозь ноздри, втягиваемое через окровавленные губы.

— Ничего подобного я там не писала, — наконец говорит она.

— Не очень убедительно.

— Это правда. Я не писала подобного. Вообще не понимаю, откуда ты это взяла.

— Ты и так даешь это ясно понять, вовсе нет необходимости облекать это в слова. Ты нумеруешь страницы. Как бы намекаешь на обратный отсчет. Что скоро всё закончится. Скоро черта. Если сложить это с тем фактом, что ты ненавидишь себя, ненавидишь всё что делаешь и видишь, весьма несложно прийти к подобному заключению о самоубийстве. Я права?

— Всё это дерьмо собачье.

— Неужели? Полагаю, твоё самоубийство — это последняя попытка показать кто здесь главный. Ты очень много говорила про судьбу. Но ты до сих пор не знаешь, как ты умрешь, верно? — интересуется Харриет. — Самоубийство — вот твоя суперспособность. Это твой способ спасти того мальчика с шариком.

Слезы скатываются по щекам Мириам, согревая синяки и размазывая кровь.

— Все нормально, — говорит Харриет. — Я понимаю.

Мириам думает, что всё сказанное — правда. Таков был план с самого начала. Конец дневника — отличная цель. Всякий раз, когда она предвидела чью-то смерть (и крала, как сорока-воровка), Мириам делала запись в дневнике: еще одна страница прочь, ещё на одну страницу ближе к финалу. Девушка никогда не знала, как это случится. Когда время придет, она сделает это любым доступным ей способом. Мир предлагает своим жителям миллиард способов умереть: нож, пистолет, таблетки, огонь, шаг под машину, прыжок со скалы, заплыв в центр озера, драка с бандой. Мириам может взять горсть камней с обочины и все их просто проглотить. Может украсть у копа пистолет и взять в заложники детский сад. Умереть легко.

У Мириам нет сценария, поэтому девушке кажется, что она способна удивить судьбу, подкравшись к ней на самых цыпочках. По этой причине она никогда не писала об этом в дневнике. Если Мириам не произнесет этих слов вслух, никогда не напишет, судьба ничего не узнает.

«Глупая логика», — думает девушка, но всё же часть её сомневается.

Харриет открывает свой телефон и пару раз нажимает на кнопки.

Потом поднимает его и демонстрирует Мириам.

Размытая фотография. На ней запечатлена задняя часть грузовика.

Мириам понимает чей он ещё до того, как об этом говорит Харриет.

— Они нашли твоего дружка. Сейчас следят за ним. Скоро все закончится.

Глаза. Мозг. Ржавый нож. Маяк.

Мириам смаргивает слезы, но они всё равно льются.

Харриет протягивает дневник.